Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

— А ну, поможем!

Иосиф Абрамович Лернер из Одессы. Фотограф. Хотя ему пошел тридцать первый год, но он по-детски робок и стеснителен. Это никак не вязалось с его солидностью и внушительной физической силой. Фотографу в полку нечего было делать, Правда, если бы имелись фотоматериалы и на самолетах стояли фотокинопулеметы, работы было бы с избытком, но ничего этого не имелось. Мы часто над ним подтрунивали: «Кому война, а тебе, Иосиф, курорт».II вот на «курорте» его тяжелю ранило. На фронте все живут под одним небом.

Лернер лежал без единого звука. В черных больших, глазах ни страха, ни мучений. Он как будто считал себя виноватым в своем ранении. Глядя на него, я только сейчас, перед расставанием, может быть навсегда, понял, каким он был прекрасным, добрым, трудолюбивым человеком. От него никто не слыхал грубого и бестактного слова. Он в полку не имел работы по своей специальности, и его совали во все дыры, где только не хватало людей. А на фронте людей всегда не хватает, И он безропотно трудился в штабе, нес ночные дежурства на КП, организовывал караульную службу, выпускал стенные газеты… Днем и ночью крутился как белка в колесе. И никто как-то не замечал его стараний. Даже, чего греха таить, многие считали его бездельником и называли «человек куда пошлют». Лернер стучался во многие двери: хотел получить другую специальность, но везде получал решительный отказ: нет замены. И действительно, специалистов по фотослужбе для истребительной авиации тогда нигде не готовили,

Лазарев — первый насмешник в полку, видимо чувствуя свою вину перед раненым товарищем, сочувственно с ним заговорил, показывая на раздробленнную снарядом ногу:

— Садануло здорово. Но вылечат, не отнимут. Теперь медицина научилась делать даже новые ноги.

— Нехорошо получилось, — как-то виновато отозвался Иосиф Абрамович. — Себя покалечил и вам принес беспокойство…

Небо снова наполнилось шумом моторов. К аэродрому приближались три наших транспортных самолета. Они теперь шли под прикрытием звена истребителей.

Исправных самолетов в полку осталось так мало, что мы уже сами не имели сил надежно прикрыть свой аэродром. А фашисты могли снова нагрянуть. Приближающийся опасный гул наземного сражения совсем поставил нас в пиковое положение. День проходил в тревоге. Под вечер получили успокоительное сообщение: наземный противник полку не угрожает и, чтобы мы могли без помех ремонтировать поврежденные машины, завтра с утра нас будут прикрывать другие полки корпуса.

Обнадеженные, мы не спеша уехали ночевать в село.

После ужина мы с Сачковым пришли к себе в комнату. К нам сразу вошел хозяин дома, крестьянин лет под пятьдесят, у которого мы жили, и пригласил поужинать вместе с ним. Я вопросительно взглянул на Мишу. Тот жестом показал, что сыт до отказа. Хозяин, уловив наше колебание, забеспокоился:

— Очень прошу. Я хочу с вами поговорить по очень важному делу… ужин жена уже приготовила.

В избе две комнаты. В одной жили мы, в другой — хозяева. Пожилая женщина накрыла стол у нас.

— Вот поросеночка сегодня закололи, — пояснила она на смешанном русской и украинском, ставя большую плошку жаркого на дубовый самодельный некрашеный стол. По щекам у нее обильно текли слезы. Чувствовалось, что у хозяев горе. Мы не решались ни о чем спрашивать. Молчали, ожидая, что они расскажут сами.

Жена вышла. Хозяин молча налил три чайных чашки самогона и, тяжело вздохнув, поднял свою:

— Выпьем за успехи родной Красной Армии, — и, не закусывая, продолжил : — У меня перед самой войной добровольно ушел в армии единственный сын. С тех пор о нем ничего не знаю, — и, вынув из кармана брюк бумажку, передал мне.

Это была повестка, отпечатанная на машинке. В ней хозяину предписывалось немедленно покончить с красными постояльцами и прибыть, на какую-то дорогу, где его встретят верные друзья украинского народа. За невыполнение данного распоряжения — смертная казнь. И в конце — призыв: «Да здравствует свободная и независимая от большевистской России Украина!»

Что посоветовать хозяину, чем помочь, — мы не знали. Задумались. Он спросил:

— Правда ли, что на днях здесь снова будут немцы ?

На это мы решительно сказали — нет. Крестьянин долго думал, потом медленно и с досадой заговорил:

— Но кто нас, таких, как я, охранит от бандитов? Здесь их много. С оружием. Вы ведь воюете не с бандитами? Да и как с ними воевать? Они живут и в лесах, и среди нас, крестьян, и в городах. Местной власти пока нет. Угрозу они выполнят. Вы завтра уедете на аэродром и заберете с собой часового…

Мы понимали: крестьянин прав. Авиационные части не имеют возможности защищать местное население от распоясавшихся бандеровцев.. А наземные войска — на фронте. Сейчас фашисты тенят наших, вырываясь из окружения. Специальных же отрядов для борьбы с этими бандами пока нет. Мы могли только пообещать хозяину и на день оставлять у него дома часового, охраняющего нас ночью.

— Значит, он будет сторожить только меня и мою хату, — опечаленно рассуждал хозяин. — А за водой, в амбар за хлебом, за сеном я буду ходить тоже с часовым? Не лучше ли мне, пока все утрясется, уйти из села? Продуктов я уже припас. Поросеночка заколол.

Беседа затянулась. Нам было известно, что украинские буржуазные националисты действуют заодно с фашистами. Они заранее, еще при оккупации, создали вооруженные отряды для борьбы с Советской властью. Сейчас для них наступило подходящее время. Играя на национальных чувствах народа, применяя шантаж, угрозы и террор, они привлекают на свою сторону население. Что ответить на прямой вопрос крестьянина? Часовой? Разве это мера? Если у каждого крестьянского дома выставлять часовых, полк и летать не сможет. Сказать: уходи, скрывайся — язык не поворачивается. Самое реальное, что мы могли, — усилить охрану села.

— Так, значит, советуете мне никуда не уходить? — Хозяин как бы делал окончательный вывод из нашего разговора.

— Да, подождите, — сказал я. — С нами вам нечего бояться.

— Подождать… — На лице крестьянина печаль и раздумье. — Ждать, пока взойдет солнце, роса глаза может выесть… В Тремблове, говорят, сегодня уже двоих убили. И среди бела дня…

Крестьянин долго сидел в задумчивости. Потом не спеша встал, поблагодарил нас за внимание и со слезами на глазах начал прощаться:

— Сосед меня уже ждет, — и, окинув взглядом комнату, посоветовал: — Ставни на окнах на ночь нужно закрывать, двери запирать. В нашем селе под вечер появились какие-то незнакомые люди. Часовой — девушка. Ее бесшумно могут снять, — и, помолчав, добавил: — Береженого и бог бережет.

Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях, словно лезвием кинжала, разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в нашу постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?