Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?

Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось то-то скверное. Вспомнились вчерашние слова хозяина; в селе появились незнакомые люди. Бандеровцы? Нападение на аэродром? Прорыв противника?..

— А где же часовой? — не выдержал я.

Следы его вьются вокруг дома. На снегу никаких признаков борьбы. Однако среди следов часового (он был обут в валенки с галошами) есть и другой след. Значит, к часовому кто-то подходил. Другого мы ничего не могли определить.

— Куда возьмем курс?

— Куда? — На лице Сачкова досада. — Почему же нас не разбудили? — И решительно махнул рукой: — Пойдем в столовую. Не будем нарушать установленный порядок.

— А если и там никого?

Из проулка с западной окраины села вывернулась извозчичья коляска с бубенчиками. Давно мы не видели таких. Впереди сидят двое мужчин. Сзади из-за домашнего скарба выглядывают перепуганная женщина и два детских личика. Мы пошли навстречу. На вопрос: «Откуда?» — сидевший за кучера мужчина хлестнул кнутом по крупу гнедого и отрывисто бросил:

— От немцев. Они прорвали фронт.

Уставший, взмыленный конь чуть прибавил шагу, но не побежал. Вслед этой коляске по проселочной дороге с запада на восток проехали еще несколько конных экипажей.

— Ну как, нарушим установленный порядок? — спросил я Сачкова.

Миша, плотно сжав губы, посмотрел на удаляющиеся повозки и, взглянув на голубое, свежее небо, по которому спокойно плыли редкие завитушки белых облаков, с тоской проговорил:

— Да-а, только бы летать да летать. А мы?.. — И добавил: — Сейчас надо подзаправиться, а потом видно будет. Начнем день, как всегда, с завтрака.

Не так уж мы проголодались, чтобы рваться в столовую. Но рядом с ней размещались склады аэродромного батальона, и мы надеялись, что там должны быть люди. Если никого нет и склады опустели — не важны наши дела.

Столовая находилась в большой крестьянской избе. У ее двора стояла запряженная лошадь. Подпруги у нее были ослаблены, и она невозмутимо ела сено, наваленное прямо на землю. На широкой — телеге — ящики с мясной тушенкой и сгущенным молоком. Консервы были наши, и мы безо всякой опаски распахнули дверь. В столовой сидели две девушки-официантки и повар. Они удивились и, как мне показалось, даже испугались, увидев нас.

— Почему вы не улетели? — в один голос спросили они.

От девушек мы узнали, что ночью весь гарнизон был поднят по тревоге. С рассветом летчики на исправных машинах улетели на новый аэродром, а остальные пешком смылись. Девушки гак и сказали «смылись».

— А почему не на машинах? — спросил Сачков.

— Их не хватило, чтобы увезти склады. Много имущества еще осталось.

— А на аэродроме кто?

— Не знаем. Может, даже и немцы.

— А вы чего ждете?

— Так приказано… Здесь осталась небольшая комендатура. Ждем распоряжения.

Позавтракав, мы поспешили на аэродром. Он находился километрах в пяти от Зубова. Село лежало в речной долине. За околицей поднялись на возвышенность, и оба настороженно остановились. Навстречу нам со стороны аэродрома двигались толпы людей и конные повозки. Было видно, что это не войска, а гражданское население.

— Значит, действительно фронт прорван, — заключил Михаил.

Мы внимательно вглядываясь в юго-западную даль и прислушивались. Горизонт дымился, и ухо улавливало еле-еле слышимый гул битвы. На аэродроме, захлестнутом людским потоком, виднелось с десяток самолётов.

— Пойдем, — предложил я Сачкову. — Не может быть, чтобы там никого наших не осталось.

Минут через десять мы встретились с гражданскими, бредущими на Зубово. Они два с половиной года томились в фашистской неволе. Март принес им свободу. Не успели как следует отдышаться — снова угроза порабощения. Ни снег, ни грязь — ничто не могло их удержать. Как застала их опасность, гак они и хлынули на восток от приближающейся фашистской армии. Многие босые, в нательных рубашках. Женщины, дети… Беженцы, гонимые войной, — страшное зрелище.

Этим несчастным людям не могли мы смотреть в глаза. Мы только прибавили шаг,

Старший инженер полка Черноиванов нашему появлению на аэродроме удивила не меньше, чем девушки из столовой.

Но когда Семен Васильевич услышал, что нас по тревоге никто не разбудил, у него невольно испуганно вырвалось:

— А если бы фашистам удалось ворваться в село? Как же Василяка-то про вас забыл? Два командира эскадрильи…

— Зато мы хорошо отделу ли, — не желая сейчас разбираться в этом, мягко говоря, недоразумении, как бы шутя, перебил я инженера — Лучше расскажи, что тут произошло, пока мы мертвецки спали.

Мы узнали, что противник встречными ударами с внутреннего и внешнего фронтов разорвал нашу оборону. Теперь 1-я танковая армия врага выходит из окружения. Ночью отдельным струйкам войск противника удалось просочиться близко к нашему аэродрому. Полку и батальону обслуживания было приказано немедленно перебазироваться на площадку вблизи деревни Окоп, что километрах в ста от Тарнополя на северо-восток. Оставшиеся неисправные самолеты ремонтировать, но если враг прорвется к аэродрому, сжечь. Для этой цели и был оставлен инженер полка с группой механиков.

— Но теперь как будто бед миновала, — Черноиванов кивнул головой на запад, — бой уже отодвинулся отсюда.

Авиационный инженер! Это человек высокой культуры. Знаток техники и изобретатель, организатор всей жизни на аэродроме. Без инженера не взлетит ни один самолет. Наша надежда сейчас только на инженера, на его смекалку.

— А из этих калек, — я показал на оставшиеся на аэродроме самолеты, — нельзя что-нибудь собрать летучее, а то сто пятьдесят километров в, такую распутицу — прогулочка не из приятных.

— К сожалению, пока помочь ничем не могу. — Темное, продубленное-лицо Семена Васильевича застыло в задумчивости. В черных глазах сосредоточенность. Черная шапка, черный реглан, черные валенки… Инженер в своей неподвижности походил на какое-то черное изваяние. И вдруг это черное изваяние заискрилось добротой и обнадеживающе улыбнулось.

— Подождите. Может, что сегодня и удастся скомбинировать. Из десятка самолетов — два попытаемся собрать.

Мимо аэродрома брели измученные беженцы. Все они в один голос заявили, что немецкие танки вот-вот будут здесь, и советовали нам поскорее уходить. Мы понимали : у страха глаза велики. Пошли на КП, надеясь, что телефон работает и нам удастся связаться с каким-нибудь штабом и узнать обстановку на фронте.