Константин Гурьев - Спасти или уничтожить

То есть, конечно, ужас он пережил, как все в их селе.

И ужас пережил, и понял, что сейчас Красная армия их не спасет, не вылетят из-за пригорка кавалеристы, не застрочат пулеметы, не налетят истребители с красными звездами на крыльях, и не отступят фашистские орды. И не выдержали нервы у молодого учителя, когда кто-то крикнул, что надо бежать в лес, чтобы фашисты всех не постреляли сразу.

И бежал, как все, держа за руку Ванду Шилей, к которой уже в начале осени собирался слать сватов. Держал ее за руку, понимая, что только так может он сейчас ее защитить, только убегая, только пряча, только надеясь, что не найдут.

С собой несли только самое необходимое: какую-никакую одежонку да что-нибудь поесть. Кое-кто, правда, вел под уздцы лошадей, тащивших телеги, на которые успели накидать то, что попалось под руку из домашнего скарба, да снедь кое-какую. Все, что не вошло на телеги, отнесли за окраину, в рощицу, где обычно крутили первую любовь все деревенские парни и девчата, и попрятали, как смогли.

Унести не могли, а оставлять немцам не хотели.

По всему селу собирали оружие, какое только было, понимая, что немцы могут показаться в любой момент, а защитить себя они теперь могут только сами.

Немцев, правда, они видели издали, когда колонна грузовиков на большой скорости продвигалась на восток, и было до тех немцев метров триста, так что те их, вполне возможно, просто не заметили. Да что тут гадать: уходить надо, решил Миронов, и предложил резко повернуть на север, в сторону Литвы.

Он и сам не ожидал, что это предложение приведет к такому скандалу!

Казалось, в людях прорвалась какая-то даже не вторая, а третья, четвертая их сущность, в самых глубинах человеческих сокрытая! Сначала по одному, а потом все вместе, перебивая друг друга, стали спрашивать, когда будет привал. Кричали, ругались сквозь слезы, поминая или надумывая обиды многолетней давности, требовали, чтобы им дали воды и пищи. А у кого-то просто ноги уже стерлись от долгой ходьбы, да мало ли что…

Потом утихли, один за другим ослабевая от всего, что случилось, уселись, где придется, и замерли, будто ожидая конца жизни.

Миронов старался не смотреть по сторонам, опасаясь вызвать новый взрыв упреков по любому поводу, когда к нему подошел дед Рыгор, местный философ и «полный политический нигилист», как называл его секретарь районной парторганизации товарищ Голубев Матвей Матвеевич.

Откашлявшись, дед Рыгор сказал громко, чтобы все вокруг слышали:

— Ты, товарищ учитель, правильно кумекаешь: поворот делать надо, дорогу менять, чтобы не поймали нас, как зайцев. И вот что я спросить у тебя хочу: может, нам, действительно, как ты говоришь, к литовцам идти, если ты там хорошее место знаешь?

— Какое место? — удивился Миронов.

— Дак ить, нас тут не двое — пара с тобой, а человек сто, не меньше. Значит, всем надо есть-пить-спать, а это много места требует, понимаешь?

— Понимаю, — начал соображать Миронов. — Понимаю, но места такого я не знаю.

— Вот, и я к тому, — начал набирать силу дед Рыгор. — К литовцам оно, может, и хорошо, однако, особого мира у нас с ними не было, а сейчас время такое… тревожное… Лучше не рисковать. Тем более что среди нас и бабы, и дети — народ слабый, нежный. Потому предлагаю я идти туда.

Дед протянул руку почти туда, где совсем недавно проехали грузовики с немецкими солдатами.

— К фашистам, что ли? — удивленно влез в разговор кто-то из женщин. — Да, ты, дед…

Дед, однако, слушать ее не стал, только выставил ладошку, дескать, помолчи, и сокрушенно мотнул головой:

— Вот, говорил же: бабы — народ избалованный. Ты молчи и слушай, пока умные люди…

— Это ты-то «умный людь»? — продолжила было женщина.

Но теперь ее перебил уже Миронов:

— Погодите! В самом деле, нам не спорить надо, а делать что-то, — пояснил он и повернулся к деду. — У вас, Рыгор — простите, не знаю, как по батюшке, — есть такое место?

— Да, я уж привык без «батюшки», — усмехнулся дед Рыгор. — А место такое есть, чего же… Идти, правда, далеко, но зато там такие леса, что целую армию можно сховать, а не только нашу компанию.

И, повертев головой по сторонам, высказал то, что было, наверное, на душе у каждого:

— Нам бы сейчас немцу на глаза не попасть, а там уж разберемся.

До леса, о котором говорил дед, дошли только к утру третьего дня. Шли всю ночь, днем двигались короткими бросками, осматриваясь по сторонам. На привалах сбивались маленькими группками человека по два-три, семьями. Да, и понятно: делиться куском хлеба никто не спешил. Самим бы, худо-бедно, перекусить.

По дороге постоянно встречали таких же людей, убегающих от беды и не понимающих, куда бегут. Попадались группы человек по двадцать-тридцать, попадались и одиночки.

Тогда же, по пути в «огромадный лес», обещанный Рыгором, встретили и врагов. Кто они были — шпионы, диверсанты или просто должны были создавать панику, — так и не узнали. Некогда было раздумывать.

Встретили их на обочине дороги, обходящей огромное поле неубранной пшеницы. Трое — мужчина, женщина и девочка лет четырех с небольшим. На ходу, не останавливаясь, поглотили их своей непрерывно двигающейся массой, увлекли за собой, по дороге стараясь хоть немного подкормить, да и вообще помочь чем возможно.

Историю выслушали обычную для тех времен: москвичи, отправились в гости к другу, который учительствовал где-то возле Бреста. Должны были приехать в воскресенье ближе к вечеру, да повезло: о начале войны узнали километрах в шестидесяти. Там и застряли — ни туда, ни обратно. Были под бомбежкой, мужчина пострадал, хотя вроде и не ранен. «Конфузия называется», — подсказал все тот же Рыгор. «Контузия», хотел поправить Миронов, но промолчал — показалось неуместным.

Говорила женщина, мужчина иногда вставлял фразы, чаще — только слова, и смотрел по сторонам с затаенной просьбой: не обращайте внимания, это все нервы. И люди, изможденные неизвестностью и ожиданием, понимали, слушали, кивая головами. Впечатление усиливало ее московское «аканье», происхождение которого в белорусской провинции почему-то вызывало сочувствие и доверие.

Миронов стоял неподалеку, стараясь не оказаться в центре внимания в такой неподходящий момент, слушал и думал, как много людей сейчас, летом, оказалось совсем, как эта семья, вдалеке от родного дома и неизвестно надолго ли.

Остановились ненадолго, разбежались в разные стороны — бабы налево, мужики направо.

Миронов стоял и как-то рассеянно думал о будущем. Думал и никак не мог себе его представить. Наверное, потому что не знал, куда же они идут и придут ли туда?

— Что-то тут не так, — раздалось вдруг тихо почти над самым его ухом.

Он повернул голову: рядом стоял Герасим Зарембо, сельский конюх, который говорил мало и редко.