Сергей Андрианов - Белая молния

— Я шел к самолету, садился в кабину, взлетал и все время чувствовал: цель срублю. От чего это, товарищ командир, ведь первый раз? — спрашивал он Курманова.

— Ты верил в себя, а в уверенности — сила летчика, — отвечал Курманов. — И потом — великое дело, когда знаешь, что перед тобой кто-то уже прошел. Кто-то был первым…

— А как же они, первые?!

Курманов слегка приподнял голову, у него обострились скулы, глаза заблестели.

— Быть первым — значит делать то, что до тебя никто не делал. После них, пионеров, начинается переворот в умах. Вот вам живой пример: после космического полета военного летчика Юрия Гагарина люди уже по-иному мыслят. Услышав о новом полете в космос, они уже не останавливаются на улице, не бегут к газетному киоску, не спрашивают с замиранием сердца: «Что передали еще?» А ведь то же напряжение и ту же трудность испытывает в космосе человек. Почему все так? Да потому, что полет Гагарина уже стал частицей нашей жизни. И мысли людей уже устремлены к новым открытиям.

Курманова радовала беспокойная пытливость Лекомцева. Всякий раз он старался дать ему понять, что небо открывает большой простор для человеческого дерзания. Авиация — детище двадцатого века. Многие забывают, а может быть, просто свыклись с тем, что она очень молода. Целое поколение соотечественников, прославивших нашу авиацию, выросло вместе с нею. Ведь еще живы те, кто помнит пилотов, поднимавшихся в воздух на первых летательных аппаратах.

Возможности авиации еще далеко не изучены, хотя планета опутана трансконтинентальными маршрутами. Ведь небо — океан, и пока что освоена лишь прибрежная его часть. Но авиация всегда была на переднем крае научно-технической мысли. Она развивалась бурно и ныне далеко ушла вперед, накопив богатый опыт покорения неба. Опыт обойти нельзя, жизнь движется только через опыт. Кем-то накопленный, он будет всегда твоим, если пропустишь его через свой мозг, ощутишь своими руками, вынянчишь возле своего сердца. В жизни военного летчика непременно наступают мгновения, когда концентрируется воедино все, что узнал, что принял как бесценный дар от своих предшественников и что, порою мучительно, испытал сам. Именно тогда родится твой бой, может быть даже неповторимый, и именно тогда, может быть, ты проложишь свой первый след.

Курманова влекли неизведанные пути боевого совершенствования летчика-истребителя, и Лекомцева заражала эта его страсть.

Лекомцев сначала никак не мог уловить значения курмановского утверждения: «К каждому полету готовься так, будто собираешься лететь в первый раз». «Почему как в первый раз?» Он же далеко ушел от того, первого полета. Потом понял: он ведь не повторяет пройденное. В каждом полете есть что-то свое, новое, еще не освоенное. Каждый полет делает его сильнее, а значит, и подготовка к выполнению этих задач должна осуществляться в полном объеме и с той же ответственностью, с какой готовился к каждому предшествующему полету, и даже самому первому.

У Лекомцева хорошо шли перехваты воздушных целей. Однажды, выполнив задание и считая дело сделанным, он развернулся на аэродром, но в воздухе снова появился «противник». Достать его было куда труднее.

За полетом Лекомцева наблюдал генерал Караваев. Это он распорядился усложнить летчику воздушную обстановку. Казалось, перехватить вторую цель невозможно.

Понял это и Лекомцев. Боясь упустить цель, он применил такой маневр, что у самого генерала Караваева сжалось сердце. Не дожидаясь конца полета, генерал приказал Лекомцеву немедленно возвратиться на аэродром и вместе с командиром эскадрильи прийти к нему.

«Что он там натворил?» — думал Курманов, ожидая, когда Лекомцев спустится из кабины на землю. Вытянутое лицо, настороженные глаза томительно ждали объяснения Лекомцева. А тот, раззадоренный полетом, словно бы для контраста весь сиял, и Курманов, собиравшийся с ним строго поговорить, как-то вдруг смягчился.

— Ну что там? — сдержанно спросил он.

— А ничего, товарищ командир. Хотел прочувствовать, — возбужденно ответил Лекомцев.

— Что прочувствовать? — У Курманова уже появился осуждающий оттенок в голосе, но Лекомцев не замечал этого.

— Полет! — ликующе ответил он.

Курманов резко махнул рукой. Лекомцев не понял — одобрял командир его или осуждал.

— Пойдем к генералу.

Лекомцев на ходу вытирал вспотевшее лицо и короткие влажные волосы. Маленького роста, подвижный, весь напружиненный и разогретый полетом, он шел рядом с Курмановым быстрым уверенным шагом, изредка бросая взгляд на небо. Там еще оставался след от его самолета. Вдали, где была последняя атака, он был размыт ветром. Образовавшееся облако таяло, растворялось, сливаясь с подернутым сединой небосводом.

Самолеты уже не летали, и над аэродромом начала отстаиваться тишина. Когда стихают двигатели, человеческие голоса на стоянках слышны далеко, так как пилоты и техники не сразу привыкают к внезапно наступающей тишине. Лекомцев рассказывал о своем полете громко. Он горячился. Он еще не освободился от тех чувств, что владели им, когда атаковал летящую цель. Для него полет продолжался.

Был тот самый момент, когда летчик подробно расскажет о пережитом. Такое возможно только по горячим следам полета, когда ни одна деталь, ни одна мельчайшая подробность, остро воспринятые в воздухе, не ускользают из памяти. Для летчика все важно, значительно, неповторимо.

Потом, когда он остынет, из него слова не вытянешь. Будет пожимать плечами, односложно отвечать, удивляться: «Ну что там особого?.. Был полет в общем-то нормальный…» А начни допытываться — иной пилот возьмет, да небылицу присочинит, и в глазах у него бесенята запляшут: «Как, здорово я тебя провел?» И тогда совсем не поймешь, где суровая явь, а где веселая присказка.

А между тем доподлинно известно: каждый полет высекается в душе особыми метами. И к ним никто и никогда не прикоснется, ибо никому нет доступа к этой сокровенной тайне. Только сама пилотская душа, когда понадобится ей, вдруг высветит при каком-то случае все грани того полета.

Была так очевидна сейчас радость Лекомцева, что Курманов, слушая его, мысленно переносился в воздух. Он будто летел с ним рядом, вместе сокрушал летящий «бомбардировщик».

Понять Лекомцева Курманову помогал язык жестов, без которого не обходится ни один летчик в мире.

Однажды Курманов вычитал у Алексея Толстого, что жест точнее всего выражает мысль. Курманов удивился остроте наблюдения писателя. Не у летчиков ли он подглядел? И вот сейчас он внимательно следил за каждым жестом Лекомцева. Да, за ним всегда следует определенная мысль. Открытый, подчеркнутый жест и свободная, отчетливая мысль.

Вот Лекомцев азартно блеснул глазами и с яростью рассек рукой воздух.