Иван Виноградов - Подробности жизни

— Мне это дело привычное, — сказал он.

— Разведка-то инженерная, — засомневался сержант, — так что второго придется… вторым придется тебе, Сорокин. Ты у нас опытный сапер и разберешься там, что к чему.

Задачу они получили у начальника штаба батальона, приехавшего вместе с дневной кухней. Инженерной разведке надо было идти вслед за стрелковыми подразделениями до первой немецкой позиции, там внимательно осмотреть оборонительные сооружения противника и зарисовать их. Для рисовальной работы с ними шел старший чертежник штаба, но ему надо было показать объекты и просто помочь дойти до них.

Отправились с наступлением сумерек. Чертежник — молодой, серьезный очкарик в новом чистеньком полушубке — оказался молчуном. Он, конечно, побаивался переднего края и всего предстоящего. Шел, ссутулившись и как бы отъединившись от других, наедине с самим собой. Правда, от пуль, когда они стали посвистывать, прилетая чуть ли не с трех сторон, он не нырял, сохраняя достоинство. Сорокин спросил было, для кого все эти картинки понадобились, но чертежник даже не отозвался.

— Кремень! — сказал тогда Фатеев, глядя на чертежника. Затем предположил, что парнишка и сам ничего не знает. И начал рассказывать Сорокину обещанное: за что был «сослан» в саперы.

Начиналась эта история с того же, с чего начинается большинство разведчицких рассказов: ходили за «языком». Два раза перед этим группы возвращались с пустыми руками, и начальство свирепствовало, вплоть до того, что грозило перевести разведчиков в пехоту, посадить на тыловую норму довольствия и так далее. Надо было реабилитироваться. И решили попытать счастья не в первой немецкой траншее, как обычно делали до этого, а чуть в глубине обороны. Выбрали там блиндажик, стоявший этаким хуторком, подползли к нему, прислушались, огляделись. Все было тихо-мирно. В блиндаже дотапливалась печка, пахло древесным дымком, но никакого движения внутри не слышалось — немцы, как видно, уже спали. Часового поблизости не было видно — скорей всего, спрятался где-нибудь от мороза. Только по первой траншее, уже за спиной разведчиков, прохаживался вперед-назад солдат, постреливал из автомата и выпускал одну за другой ракеты.

Фатеев шел в группе захвата, и командир, оглядевшись, показал ему рукой на дверь блиндажа: действуй! Фатеев сполз в траншею у самого входа в блиндаж, осторожно потрогал дверь. Она не поддавалась, только морозно заскрипела. Тогда он разбежался, ударил ногой и вместе с откинувшейся дверцей влетел внутрь. Это был отдельный командирский блиндажик для одного или двух человек. Немец, спавший на нарах и неплохо видимый в бликах света от печного поддувальца, успел выхватить из-под подушки пистолет. Пришлось Фатееву упредить его очередью. И почти что захваченный «язык» рухнул замертво на свою барскую, застланную простынями, постель. Пистолет упал на дощатый пол перед печкой. Фатееву хотелось сразу же подобрать его — любил трофейное оружие! — но поостерегся: в блиндаже мог еще остаться кто-нибудь живой. Разведчик предупредительно крикнул: «Хенде хох!»

— И что ты думаешь? — рассказывал Фатеев. — Из-под одеяла, из-за моего немца высовываются чьи-то руки, потом голова с растрепанными волосами, плечи… Девка! Голая! Представляешь себе?.. Я ее спрашиваю: «Есть тут еще кто-нибудь?..» Глупый, конечно, вопрос, но тут недолго и оглупеть, сам понимаешь. «Нету никого!» — дрожит стерва и телом и голосом. «Где его сумка?» — спрашиваю. Надо же мне хоть что-то унести отсюда. Она хочет показать и не знает как: руки-то перед собой держит, жмется. «Там висит», — показывает сразу обеими руками. И ползет на коленках к изголовью. «Пристрелить бы тебя, гадину!» — говорю ей, хотя, конечно, понимаю, что в бабу, да еще в голую, никогда в жизни не выстрелишь. Она испугалась. Поворачивается ко мне со сложенными руками, как все равно ангелица какая-нибудь, и твердит: «Не виновата, не виновата…» Ну, мне, конечно, не до того, чтобы разбираться. Сумку я схватил, а этой красотке, сам не пойму зачем, скомандовал: «Одевайся — и за мной!» Теперь-то понимаю: для устрашения, для того чтобы подумала об ответственности… Сам я тут же выскочил из блиндажа, бросаю наверх своим ребятам сумку, бегу дальше вдоль траншеи: надо же нового «языка» искать! Надеюсь, что выбежит из-за поворота, я его и встречу! Все так и вышло. Только встретили сначала меня — чуть ли не прямо в лицо очередью. Я ответил, уже падая и считая себя покойником. Но тут опять чудеса — я жив, а немца — насмерть…

— Ну, теперь разогни. — Сорокин снял рукавицу и протянул Фатееву согнутый палец.

— Да не загибаю я, в том-то и дело!

— Сказочка, сказочка, — не поверил Сорокин.

— Нет, ты дальше послушай! — пообещал Фатеев что-то еще более интересное. — У немцев, конечно, поднялся шурум-бурум, командир свистнул нам отход, я стал выбираться наверх и там слышу: «Есть «язык»!». Это наши ребята друг другу передают. Ну, радуюсь про себя, все в порядке! И до своих траншей мы тоже добежали благополучно, только одного ранило да еще командира группы слегка царапнуло. В траншее вынимаем кляп изо рта нашего пленного, и тут выясняется, что приволокли ту самую деваху, с которой я так красиво познакомился в блиндаже. Она, видишь ли, не нашла в темноте своей одежки, однако решила, что должна торопиться, и вот нарядилась в офицерскую форму своего покойного фрица. А виноват кто? Фатеев! Зачем велел ей следовать за собой, что такое задумывал? Я начал отбрехиваться, потом за миледи эту заступился, когда ее хотели без суда и следствия, и даже с командиром под горячую руку поцапался, сказал ему кое-что неласковое… Вот так и оказался я в вашем инженерно-лопатном…

— Ну что ж, если ты даже и поднаврал, то складно, — сказал, дослушав все до конца, Сорокин. — Дорога не протянулась.

— С настоящим разведчиком не пропадешь и не заскучаешь, — побахвалился Фатеев.

— И то хлеб.

В пехоту они пришли тогда ночью. Сразу выяснилось, что захватить немецкие позиции стрелкам пока что не удалось.

— Подождите до рассвета, — сказал с некоторым обещанием в голосе командир стрелкового батальона, к которому они обратились.

Значит, на утро была назначена новая попытка.

Они нашли землянку, в которой еще могли приткнуться у двери, ни на кого не наступая ногами. Сперва устроились двое — Фатеев и чертежник, затем втащили Сорокина и закрыли дверь. Никто у них здесь ничего не спросил, никто не обругал. Может, не заметили, может, приняли за своих, а может, эти люди и во сне жили тем, что им предстояло на рассвете, и поэтому никакие мелкие беспокойства их теперь не тревожили.

Наутро — атака.

Даже тот, кто никогда не участвовал в ней, знает, что это чуть ли не самое страшное дело на войне. А тот, кто ходил накануне в неудачное наступление и долго лежал на смертельном снегу, непонятно как оставаясь живым между покойниками, кто отползал в обиде и гневе обратно в свои окопы и в душе сознавал, что все это придется повторить сначала, тот и во сне живет неотступной реальностью: наутро — атака. Его и во сне сосет изнутри предбоевая тоска — жалостная и возвышенная в одно и то же время. И нет ему больше дела ни до чего другого.