Иван Виноградов - Подробности жизни

Сорокин попытался нащупать у раненого пульс, но слышал только гулкие, бешеной частоты удары собственного сердца. Он слышал их в ушах, в груди, в голове, в пальцах и никак не мог определить, есть ли пульс у Фатеева.

— Все равно надо… тащить, — сказал он Джафарову.

И они, сами полумертвые, поволокли Фатеева дальше, к своим траншеям.

А теперь вот Сорокин строгал звезду на могильный столбик.

Дело у него постепенно, потихоньку приближалось к концу. Он выложил круглое углубление в центре звезды фольгой, вложил туда портретик Фатеева, затем с силой вдавил пальцами плотно пригнанный кружочек плексигласа. Стенки углубления сделаны были с подрезом так, чтобы обратно плексиглас не выпал никогда. Будет стоять, пока не сгниет дерево. И фотография тоже. И так хоть что-то да сохранится от человека для будущего. Останется его облик и его гордость солдата. Смерть — это еще не конец судьбы, если солдат умирает как солдат.

Сорокин не очень-то любил размышлять о смерти, но в этот год слишком часто с ней сталкивался, так что хочешь не хочешь, а когда-то и задумаешься. И когда-то примеришь ее, омерзительную, к себе самому. Хочешь не хочешь. Война… Пока не закончена война — ничто не закончено в судьбе солдата.

Конечно, где-то на донышке души у Сорокина, как и у всякого другого солдата, все время теплилась, подобно лампаде перед старой иконой, тихая надежда выжить и увидеть конец войны. Он здесь, на фронте, узнал солдатское поверье о том, что на войне любимых не убивают, и страстно поверил в это. В любви Ольги он не сомневался, а значит, и выжить он должен. Должен для них хотя бы — для Ольги и для Иришки.

Но за них же, если бы как-то так сложились обстоятельства, он мог без всякого сожаления достойно умереть.

Конечно, в тот достойный, последний свой час человек вряд ли успеет подумать и вспомнить, ради чего жил, за кого и за что умирает. Все здесь теперь соединилось в один тугой узел — ближние и дальние, близкое и далекое, вчерашнее и завтрашнее. Ничто ни от чего не отделяется. И сама жизнь ходит рядом со смертью.

«Будь что будет» — вот чем обычно заканчиваются или вдруг прерываются солдатские размышления о н е й.

Именно с этим и встал Сорокин из-за столика дневального. Встал и задел при этом ногу самого дневального.

— Что? Пора? — вскинулся чутко спавший парень.

— Куда пора? — не понял и даже немного испугался Сорокин, еще не вполне отрешившийся от своих недавних мыслей.

— Заступать, — сказал дневальный.

— А-а… Прости, это я нечаянно. Можешь, еще подремать.

Дневальный сел на соломе и потянулся.

— Какая тут дрема! — проговорил он. — Пожевать бы — вот это да!

— Ну-ну! — остановил его Сорокин. — Эти разговоры, ты знаешь, запрещены.

— Да зна-аю…

Парень начал по-стариковски медлительно подниматься, а Сорокин подошел тем временем к стоявшему возле печки могильному столбику, осторожными прикосновениями пальцев проверил, хорошо ли высохла на нем краска, и вставил стерженек звезды в заготовленное для него отверстие. Стерженек входил туго и вошел плотно. Надолго. Сорокин решил больше и не вынимать звезду из столбика, покрасить ее в таком положении.

Это не отняло много времени.

Через какие-нибудь пять-шесть минут он уже лежал на своем месте. Он чуть ли не с головой укрылся полушубком, окунувшись в привычный и уже приятный, почти домашний запах овчины.

Неожиданно появился живой и даже веселый Гоша Фатеев, хотя Сорокин твердо знал и сейчас тоже хорошо помнил, что Фатеева оставили сегодня под брезентом на улице. Ему нельзя теперь быть вместе с живыми, входить в жилое тепло. Он уже и не числился среди живых. В строевой записке на завтрашний день он будет обозначен безликой цифрой в графе «боевые потери». Единичкой в графе…

И было тем более странно, что он беззаботно заулыбался Сорокину и спросил:

— Ну как, Никита? Живем пока что?

И Сорокин ответил ему, как живому:

— Так ведь по штату положено. Перезимовать надо…

Фатеев, как только пришел в роту, сразу облюбовал Сорокина себе в дружки.

— Ты тоже ленинградец? — спросил он, знакомясь.

— Тоже, — сказал Сорокин. — А еще кто?

— Еще я, — представился Фатеев. И предложил: — Давай держаться вместе.

«Держаться вместе» на солдатском языке означало: всегда выручать друг друга в бою, вытащить, если понадобится, из-под огня, а если случится самое плохое — написать письмо родным или невесте (адресами взаимно обмениваются). Такие уговоры чаще всего заключаются в разведке или в пехоте, особенно перед атакой или поиском, однако и в саперной жизни верный товарищ под рукой никогда не бывает лишним.

— Давай попробуем, — согласился Сорокин. И серьезно посмотрел в глаза Фатееву.

— Слушай, а где ты жил в Ленинграде? — вдруг спросил Фатеев.

— На Петроградской.

— Точно! А работал на Щемиловке?

— Было. На четвертом «Б».

— Точно! Значит, мы не только земляки, а еще и вместе работали и на одном трамвае домой ездили.

Поговорили, повспоминали, и оказалось, что все именно так и было. Сорокину тоже вспомнилась эта хитроватая физиономия, этот смелый, с откровенной приглядкой взгляд, эта складочка над переносицей. Чудеса да и только!

— А у тебя глаз… — проговорил Сорокин. — Зря они тебя из разведки-то…

— Конечно зря! — и не думал скромничать Фатеев. — Я им то же самое говорил, когда уходил, но им, понимаешь, надо было обязательно сделать вид, что крепко покарали меня.

— Так сильно провинился? — полюбопытствовал Сорокин.

— Да никак не провинился! — вскинулась в Фатееве еще не остывшая обида. — Просто кому-то там захотелось… Да я тебе как-нибудь от скуки все расскажу подробненько. Бывают же у вас тоскливые моменты?

— Бывают…

Буквально дня через два или три после этого разговора роту подняли ночью по тревоге и повели к югу от Колпина. Надо было проложить колонный путь на Красный Бор, вроде бы уже занятый нашей пехотой. Работали весь остаток ночи и все длинное декабрьское утро — было как раз немецкое рождество, 25-е число. Вместе с остывшим завтраком саперам привезли маскхалаты, и работа продолжалась днем. Дорога все приближалась к переднему краю. Впереди не затихала автоматно-пулеметная стрельба; ее как будто все время раздували сильные ветры, дующие то с одной, то с другой стороны. Дорога тоже обстреливалась, особенно после того как по ней прошли танки КВ с волокушами. Была слышна и наша артподготовка, от которой всегда веселится сердце солдата.

Фатеева явно тянуло туда, вперед. И ему явно не нравилось ковырять киркой мерзлую землю.

— Лошадиная служба у вас, ребята, — ворчал он.

— Ишачья, — поправили его.

Когда сержанту Матюху велели выделить двух человек в разведку, Фатеев вызвался сам.