Михаил Горбунов - Долгая нива

Завтра приедет мама…

Это светилось в Марийкиной душе сладким желанным светом, но сквозь него, будто продернутая иглой, текла и длилась обидная боль, и ее не могла побороть Марийка и только таила, решила утаить ее навсегда. Своим детским умом или помимо него, чем-то иным, не ведая о том, она уже вызвала в себе силу, может быть, самую сущую из тех, что и породила человека человеком, — она приносила себя в жертву. Никто не должен знать о том, что было на горище. Никто. Ни мама, ни папа, ни тетя Дуня, ни дядя Артем. Прослеживая сейчас свою крохотную жизнь, Марийка понимала, как инструментованно они оберегали ее от страданий лжи. Теперь она оберегала их от страданий правды. И это приносило ей облегчение.

Завтра приезжает мама…

Это светилось в Марийке в каждый из трех дней до ожидаемого всеми события: приезжают не только мама с папой, для тети Дуни и дяди Артема — Зина с Константином Федосеевичем, приезжает из Донбасса Яков Иванович с Полей, а это уже придавало ожидаемому событию характер праздника. Нужно ли говорить, что при натуре тетки Дуни у Соколюков шел великий аврал, все должно было блестеть и сверкать — от самой хаты до двухмесячного поросенка Франька, все нужно приготовить к столу, чтобы ломился от яств, по исконной традиции. И то успокоение, которое вошло в Марийку от сознания написанного ей на роду долга, и эти — дым коромыслом! — хлопоты в приготовлении к большому семейному празднику давали ей некое чувство полноправия, она вместе со всеми жила приездом гостей.

Поросенок — то ли за свой зловредный нрав, то ли за шарообразную форму — был окрещен Артемом презренным именем генерала Франко. Ну, а тетка Дуня, за хозяйством своим не особенно наслышанная о задавившем испанский народ фашистском генерале, переделала его во Франька: оно и легче вспоминать — вон по селу ходит один Франько-дурный. И стал Франко Франьком. И вот Франько, повалясь на бок и подергивая копытцами, удовлетворенно повизгивал под струей теплой водицы, которую лила на него Ульяна, и под железным скребком, которым Марийка оттирала его упитанное, розовое, в жестких белых волосиках, тельце. И по восходящей от этого тельца шло и шло коловращение забот и дел, уже самих по себе — праздника для всякой души, готовой к добру. Ульяна подмазала красной глиной завалинку, подмазала и поверх завалинки по самой хате, сподобилась ровно, с молодого точного глазу, провести окантовку в широкую кисть, а тем временем Марийка вычистила грабельками сор в цветнике перед окном, каждый куст флоксов обозначился на своем бугорке, вычистила, а потом уж отскребла да отмыла от нароненных воробьями белых просвирок стоящие здесь же, в цветнике, под развесистой грушей-берой, стол и лавки. Марийка же с Ульяной прочесали граблями весь двор — от хаты до пограничного с дядькой Кононом тына, от хлева до кузни, от кузни опять до хаты, — трава, заметно пошедшая в желтизну, встала, как ворс на ковре. С особым усердием было прибрано у калитки и за калиткой — тут гостей встречать!

А у дядьки Артема своя забота — меда надрать к столу. Полный сознания значительности дела, к которому приступал, в старом бриле и спускающейся с полей на лицо сетке, отчего он походил не то на средневекового рыцаря, не то на приступающего к операции хирурга, дядька Артем шел в комору, где у него стояли два улья. Пшш, пшш, пшш — явственно слышно было из коморы — то дядька Артем опыхивал от пчел дымком вынутые из ульев соты. Когда он орудовал в коморе, остальным лучше сидеть в хате, если не хочешь волдыря от какой-нибудь вырвавшейся из щели и вошедшей в ярь пчелы. Только Марийка, бессильная перед раздиравшим ее любопытством, спрятавшись за умывальником, видела, как прорези во внешней стене коморы, через которые обитатели ульев сносились обычно с внешним миром, теперь коричнево, бархатно клубились, кипели от пчел в выходящем из коморы бледном, редком дымочке.

О самой тетке Дуне и говорить нечего — вспрянет на ранней зорюшке, подоит, выгонит в стадо Кару, и — пошло! От печи до коморы, от коморы до погреба, от погреба снова до печи. Сколько ж ей надо сделать: пирогов напечь — с маком, с фасолью, со сладким белым буряком, откинуть глечики с кисляком в мешочек для сыра, масло сбить да промыть, чтобы «слезка осталась», капусту стушить, огурчики посолить, место Артему указать в погребе — куда поставить сливянку да вишняк, чтоб нахолодали, чтоб сулеи были в матовой росе для услады гостей в знойный день под тенью яблонь и груш, выдать из коморы Ульяне с Марийкой чистые рядна — на печь, на полик, на горище хлева, рушники, хранящиеся «про свято»… Да и контроль нужен, глаз да глаз за всем, что с утра до вечера крутится вокруг тетки Дуни… Кинулась в комору, а на ослоне дежа с тестом вспухла — за хлеб надо браться, глянула в хлев — всплеснула руками, будто пожар занялся: «Артем, ты еще в хлеву не прибрал, скотине не подстлал, на горище люди спать будут — дурным духом дышать». Посмотрела на помытые Ульяной и Марийкой окна в хате: «Нет, нет, туман ходит. Вижу, вижу. Нет, нет, чтоб как роса были!» Про хворь свою забыла тетка Дуня.

Уже вечером последнего перед приездом гостей дня, кончив месиво, печево и варево, помыли до золотого свечения рогачи да ухваты, побелили печь — правду говорила Марийке тетя Дуня: от печи все хозяйство идет, и венец всему — она же, печь. Все полегли спать. Только тетка Дуня долго сидела одна, глядя на ночь, снова и снова перебирая в уме, все ли готово к встрече. И без всякой связи с баламутным, хлопотным днем вспомнила про черную курицу Галку и про то, что было в Ганниных коноплях. Говорить или не говорить Зине? Не говорить — решила она по своей бабьей мудрости.

С этим и заснула.

Марийка то и дело выскакивала из хаты — как бы не пропустить, когда дядька Артем привезет гостей со станции. Забежит в хату, тетя Дуня вскинется:

— Едут?

Марийка разочарованно дергает плечиками. В мелко заплетенных, торчащих сзади косичках — два банта по случаю праздника, и Марийка похожа на ушастого зверька — тушканчика.

— Бежи, следи. Ой, мати-богородица! — и девочка снова вылетает за калитку.

Набирающее зной воскресное утро тихо наполнило улицу. Наискось от хаты тетки Дуни, под высокими, кряжисто раскидистыми, замершими в безветрии, в мягком блеклом мареве осокорями затененно молчат побеленные каменные стены школы — когда-то панского дома дальше идут давно не беленые кирпичные столбы с кованой, поржавевшей, щербатой от недостающих зубьев решеткой — огорожа церкви, давно превращенной в зерносклад; высокая, обсиженная галками колокольня, узкие зарешеченные оконца знойно проступают сквозь ветви осокорей. Церковная ограда уходит в перспективу деревьев и хат, и все это давно знакомо Марийке, ее глаза выцеливают дальнюю узкую горловину улицы, где и должна замаячить повозка дяди Артема. Лошадь он попросил у председателя колхоза, и тот дал: случай особый… Да и к Артему Соколюку, работающему в МТС, у председателя постоянная нужда по кузнечному делу: то тяпки отбить, то коня подковать — Соколюк никогда не откажет, как же отказать Соколюку… Ранним утром, загодя, поехал Артем на станцию. Мало ли что: лучше обождать, чем опоздать. Это, наверное, и смешало расчеты Марийки, по которым он давно должен был привезти гостей.