Михаил Горбунов - Долгая нива

— Не трогай!

— Конопушки все лицо покроют!

— Будет, как у той рябой Мотри, — она гнезда разоряла.

— Я не разорять, я только погладить, — прошептала Марийка, трудно преодолевая в себе уход из внезапно открывшегося ей сокровенного мирка.

— Эй! Эгей! — донесся издали голос дядьки Конона, дочери его шарахнулись на зов.

Марийка сомкнула над гнездом высокую траву и побежала за ними, теперь уже со страхом кося глазами на нос — не покрылся ли он конопушками. Но, кажется, пронесло!

Дядька Конон с Трофимом решили спрямить дорогу, сошли с забирающей в сторону тропинки, и девчонки настигли их уже перед легшей поперек, заросшей осокою мочажиной с кочковатыми, торфяно-черными закрайками. «Пиявки!» — душно обдало Марийку, сразу почувствовавшую жалкую незащищенность своих голых ног.

Все, что произошло дальше, было, как в немом кино. Клешнеобразный Трофим поднял тощее тельце дядьки Конона и молча, держа на груди, как ребенка, понес через болотце — с одной стороны болтались маленькие ножки дядьки Конона, с другой было видно его спокойно глядящее вверх личико с острым шильцем бородки. Весь Кононов выводок бросился вслед, визжа и расплескивая воду. Трофим опустил свою ношу, ни один мускул не дрогнул на лице дядьки Конона, он как должное воспринял рабскую услугу угрюмого спутника и, уже торча столбиком на сухом месте, показывал Марийке в сторону, где, видимо, было помельче. Но она, зажмурясь, пошла здесь же под визг и смех Кононовых дочерей, видевших, каких мук ей это стоило. Почувствовав твердую почву, она открыла глаза и увидела обращенное к ней равнодушное лицо Трофима.

— То Тулешева девчонка? — тихо спросил он у дядьки Конона.

— Да какая там Тулешева… — с таким же равнодушием ответил дядька Конон. Он дотянулся до лешачьего уха Трофима, что-то сказал ему.

— А… Я чув, чув…

Немая пустота окружила Марийку, она одиноко, заброшенно стояла в ней, лишь по-комариному тонко звенело в оглушенном сознании: «Да какая там Тулешева…» Что сказал дядька Конон Трофиму, что «чув» Трофим? Помимо ее воли, отстраненно от нее в ней возникали удивленные, жалеющие взгляды, услышанные когда-то нечаянно оброненные слова, все это всплывало сейчас в мозгу, но сразу уходило в окружающую ее пустоту, и Марийка чувствовала свое бессилие, что-то ускользало от нее, и она никак не могла поймать это ускользающее бездуховное нечто. С разящей отчетливостью она увидела недавний день, ее ослепило зноем этого дня, ударило в ноздри запахом повялой огородной ботвы и коноплей…

Была у тетки Дуни курочка. Несушка — каких поискать, и яйца же давала — крупные, как ядра, густо-коричневые, на пасху и красить не надо; за черный цвет пера прозвали курочку Галкой. Никогда ее тетка Дуня не «подсыпала» — только несись, на яйцах пусть другие сидят.

Как-то доит тетка Дуня Кару, Марийка по обыкновению чешет корове белый, в мелких завитках лоб. Вдруг с хлева — кудах! кудах! кудах! — летит растрепанная Галка. Кара прянула в сторону, перевернула подойник. «Эге! Схованку себе нашла», — сразу смикитила тетка Дуня. Поймала Галку — и в воду, а потом в бочку: посидишь, мол, дурь-то и пройдет.

Не тут-то было. Не ходит Галка нестись на поклад, как все куры, стало быть, снова завела себе потаенное место, там и несется, гнездо готовит.

— Следи, доню, — приказала тетка Дуня Марийке.

И Марийка ходит за Галкой, как Шерлок Холмс. Кружат обе по двору, по огороду, по саду, силясь перехитрить друг дружку: Галка в хлев, и Марийка в хлев, Галка в малину — и Марийка, исцарапается вся, а тоже продирается сквозь колючие стебли, Галка — хитрая тварь! — в крапиву, и Марийка — что делать! — тоже лезет в крапиву, готовая разорвать на части проклятую курицу.

И все-таки выполнила наказ тетки Дуни, выследила Галку — аж в коноплях у тетки Ганны обнаружила схованку. Прогнали незадачливую курицу. Подставила тетка Дуня фартук, Марийка стала складывать крупные, как на подбор, матово-коричневые яйца.

Откуда ни возьмись — тетка Ганна.

— Соседка, ты что же это хозяйничаешь в моих коноплях?!

И вдруг увидала, как Марийка кладет яйца в фартук тетки Дуни.

— Ой, люди, бачьте! То ж моя белая квохтушка нашла себе место!

Напрасно тетка Дуня христом богом клялась, что это ее черная курица Галка несется в коноплях.

— Какая черная! То моя белая, как снег, нанесла. Нехай у того очи повылазят, кто скажет — черная! Ой, люди!

На крик прибежали соседки, копавшиеся в своих огородах, начали увещевать тетку Ганну — такого уразуметь нельзя было, чтоб Соколюки на чужие яйца польстились, но она от этого распалилась еще пуще: схватилась за передник тетки Дуни, рвет его, яйца перекатываются, вот-вот побьются. Плюнула бы тетка Дуня, отдала соседке яйца, да что ж люди подумают — значит в самом деле белая Ганнина курица снесла. Тетка Дуня говорит: «Черная», тетка Ганна кричит: «Белая». Черная! Белая! Черная! Белая!

— Да угомонись ты, — доказывает тетка Дуня, — вот девочка еще утром выследила, да ждала, чтоб снеслась.

— Кто?! — побагровела тетка Ганна, перейдя на шепот и став от этого еще страшнее.

— Я, я выследила Галку! — крикнула Марийка и заплакала — и от обиды за попранную справедливость, и от того, что так крикнула при людях: ее всегда учили уважению к старшим.

— Кто, кто? Люди, кому ж вы верите, вот этому…

Марийка не разобрала, что сказала тетка Ганна, она только заметила сошедшиеся на ней испуганно-жалеющие взгляды женщин. И еще она заметила, как побледнело темное лицо тети Дуни и его исказила страдальческая судорога. А Марийка, как сейчас на лугу, стояла в окружившей ее тишине, пустоте, ничего не понимая. Солнце слепило ей глаза, все шло мимо ее сознания.

— На, — обреченно сказала тетка Дуня, наклонила фартук и пересыпала Галкины яйца в подставленный передник тетки Ганны. Та была растеряна, виновато глядела в спины удаляющихся от нее соседок.

Тетя Дуня взяла Марийку за руку и повела в хату.

Вечером Марийка раньше обычного забралась на сеновал. Но она видела: дядя Артем, непривычно хмурый, пошел в хату тетки Ганны — порог этой хаты он переступал редко, значит, что-то заставило его пойти. Что же?!

Что тогда сказала тетка Ганна? Что теперь сказал Трофиму дядька Конон? Марийка и хотела, и боялась узнать об этом, в конце концов какая-то тошнящая апатия нашла на нее, и она решила, что не пойдет за грибами. Все пошли, а Марийка осталась, как ни звали, ни махали ей Кононовы дочери, боявшиеся отстать от отца и Трофима.

Она медленно пошла по лугу, тая в себе смятение и зная, что оно так и будет жить в ней. Солнце поднялось над хатами, они стояли вдали в ореоле большого утреннего света и от этого казались Марийке не белыми, а черными. Она подумала о том, что сейчас тетя Дуня доит Кару, — как-то они там без нее? Но в село ей тоже не хотелось — она с удивлением поняла это. Марийка пошла по обсыхающей высокой траве и стала рвать свои любимые цветы — синие колокольчики, держа через руку уже ненужный ей кошель.