Велько Ковачевич - Молодой лес

— Знаешь, Испанец, давно я не слышал от тебя более умных слов. Поверь, уж я крутил бы любовь как следует. Согрешу, треснет меня эта твоя мораль по голове, и пускай, если есть за что. А какая польза от вашей любви? Приласкай девушку, обними, поцелуй — у революции от этого, поверь, не упадет ни волоска с головы. Встряхнись завтра…

— Тебе хорошо говорить — встряхнись. А как?

— Как? Смотри сам. К тебе же она придет. Ты ведь сам об этом мечтаешь?

— Как видно, ты нас решил поженить.

— Боюсь, что ты ее из-за своих принципов потеряешь.

— Ну подумай сам, Глухой, разве могу я сделать хоть один шаг дальше, не оскорбив того, что для нас сейчас самое святое?

— Ты слишком много говоришь об этом.

— Но я же не могу обманывать своих бойцов!

— Неужели ты думаешь, что все придерживаются твоих предписаний?

— Ты думаешь, она завтра придет?

— Уверен. Ты ее когда-нибудь видел в лыжном костюме?

— Нет. Тогда еще не было снега.

— Загорела, будто только что вернулась с моря.

— Ты, случайно, не принес письмо? — спросил я, краснея.

— Нет.

— Ты веришь, что она придет?

— Абсолютно.

— И что мы займем местечко?

— Если бы ты был таким командиром, как любовником, никогда мы его не заняли бы.

— Она что-нибудь передала?

— Видишь ли, совсем забыл… Спрашивала, умеешь ли ты танцевать.

— Зачем ей это?

— Вот чудак — зачем! Думает, что после освобождения села здесь будут танцы.

— Ты не сказал ей, что не умею?

— Сказал, что умеешь. Недаром же прошелся по всей Европе. Весна подрезала себе волосы. Немного. Чтобы выглядеть еще красивее. Это для тебя. Красивым все прощается.

Со стороны противника послышался кашель.

— Это домобран, — заметил Глухой. — Наш кашель. Кашляет громко, не прикрывая рот ладонью.

— Не ждут нападения.

— Раз так кашляет — не боится.

— Еще несколько минут — «закашляем» и мы.

— Люблю я твое спокойствие, Испанец.

— Спокойствие… Разве это спокойствие?

Не могу привыкнуть к мысли, что сегодня мы увидимся. Быть рядом, что может быть лучше? Почему я ей ничего не сказал о своей любви? Почему не ответил хотя бы на одно письмо? Было бы спокойнее ждать встречи. Что сказать ей? Она рискует всем, а я ничем. Зачем такие вопросы лезут мне в голову накануне боя? Не хочу ли я прикрыть ими страх за жизнь?

Разве жизнь всегда состоит из ряда лет, медленного роста, созревания, старения, умирания? Может быть, сегодняшний день заменит многие годы жизни, о которых не буду жалеть? Только придет ли она?

Сегодня я не смею погибнуть. Пусть в этом дне воплотится целая жизнь. Но война есть война.

Все получилось даже лучше, чем я представлял себе. Мне даже не удалось договорить до конца тех нескольких фраз, которые я приготовил. Меня прервал гомон домобранов и итальянцев. Они выскакивали с поднятыми руками из окон и дверей, словно состязаясь, кто опередит. Лучшего противника я не встречал в обеих войнах. Я даже не обиделся на них за несколько истраченных мною пуль. И за пулю, пробившую мою шинель, когда я держал речь. Не придется, видно, услышать татаканье пулемета и брать на прицел пулеметчика.

Будут ли у нас еще такие дни? Ни одних носилок для раненых, ни одного убитого. Все три колонны без потерь. До сих пор у меня не было настоящего праздника. Я не могу веселиться в полной мере, когда в отряде есть убитые. Привык стоимость победы измерять количеством жертв. Сегодняшнее торжество чистое — таких не знает война. К тому же и Весна придет. Хорошо, что мы напали на гарнизон ночью. Если бы мы сделали это раньше, не обошлось бы без потерь. Не жалею, что не ждал приказа.

С последним выстрелом и криком сдавшихся в плен жители вышли на улицы. Началось веселье, словно на дворе сияло летнее солнце, а не лютовала зима — сегодня я записал в дневник: тридцать градусов ниже нуля. Небо, наш большой неприятель, сразу вдруг подобрело к нам: опустилось на Витуну тяжелыми тучами. Только тот, кто переживал ярость самолетов и под их налетом приникал к земле, словно прося у нее защиты, тот этим утром способен поблагодарить бога за такой подарок.

Подходили люди из окрестных сел. Они радовались подаренному им этим утром первому часу свободы. Древний свободолюбивый край, привыкший к таким торжествам, не обманул нас и в этот день. С двух концов по шоссе в местечко вливались два каравана саней, запряженных лошадьми и переполненных людьми, чтобы в центре слиться, как две реки, и образовать людское озеро.

И когда я уже был уверен, что и для меня этот день пройдет в неомраченной радости, что станет и моим праздником, я вдруг заметил в охваченной восторгом толпе несколько плачущих женщин в черном. Их вид убедил меня еще раз, что на войне не бывает чистой радости.

Чем веселее становились люди, чем больше их охватывал восторг, тем печальнее делались глаза этих женщин, словно торжество разжигало боль, словно ими не признавалась та частица радости, ради которой они принесли жертву. Совсем недавно эти женщины ехали под флагами в повозках и шли рука об руку с поющими односельчанами. И глядя на них сейчас, я не могу думать о будущих праздниках, которых будет немало, когда многие из веселящихся сейчас тоже наденут траур. Песни и веселье умолкают для меня. Их уносят слезы этих женщин, волнующееся людское море их не замечает. Две из этих женщин со слезами бросились ко мне. Они обняли меня, прильнули мокрыми щеками к моему лицу.

— Будь счастлив, сынок, — шептали они сквозь слезы.

В этом их напутствии чувствуется горечь и радость, но мне тяжело. Кажется, будто они спрашивают: «Почему пуля нашла их, а не других?»

Но и в эту печальную минуту я не забывал о Весне. Я искал ее глазами, надеясь, что она скрывается где-то в толпе. Я почувствовал бы, если она была бы близко. Ее я узнал бы среди тысячи.

А день проходил, унося время, которое я считал моим. Празднество разгоралось, но мой праздник, которым началось это утро, быстро шел к концу. Все было против моих желаний, шло мимо моей радости, которую я мог бы ощутить. Веселящаяся, танцующая улица уже больше не влекла к себе, как утром.

Перед атакой меня радовала одна только мысль, что Весна здесь, в местечке. Теперь мне этого было мало. Как все изменилось во мне! Это ведь наша единственная возможность. Если уж суждено мне отступить от моих принципов, то только сегодня. Есть почему.

Часы до полудня отняли у меня не только половину дня, но, кажется, полжизни. Но если нам повезет, наверстаем то, что упущено. Каким будет момент, когда я ее увижу? Случись это утром, во время сегодняшнего неистового торжества, я расцеловал бы девушку перед всеми. Разве кто посмел бы меня упрекнуть за это? Эх, почему она не пришла тогда? Теперь я уже не сделаю этого. Разум сдерживает мои порывы.