Владимир Соколов - Родиной призванные

— Бать, давай послушаем!

Попробуйте как-нибудь вечером остановиться и прислушаться к шуму ветра в камышах или в лесу. Вы услышите больше, чем сами ожидали, и даже больше, чем вам нужно: из камышей донесется несмолкаемое шушуканье, самый ветер превратится в создателя фантастических звуков, и, если у вас слабое сердце, легко получить полный заряд страха.

— Пойдем прямо!.. Наши там, — приказал старик.

Поворов искренне позавидовал мужеству этого человека. Впереди что-то булькало, шумело, а они шли без страха.

— А ежели фрицы?

— Отобьемся… — Старик приготовил автомат, вынул из вещмешка гранаты.

В самые потемки пришли на окраину села. Ни одно окно не светилось. Село словно вымерло, лишь где-то в стороне Сещи гудели самолеты. Вдруг на другом конце села взвилась ракета и коротко рыкнул тяжелый пулемет.

— Пужают!.. — шепнул партизан. — Это ваши там…

— Так зачем же ты меня к фрицам ведешь?

— Молчи… Тута в хате наши…

Старик легонько постучал в окно:

— Кто там? — спросил голос за дверью.

— Я, Лизар, это я…

Дверь открылась. Мелькнул луч фонарика. Костя успел увидеть Полукова.

— Хозяин где?

— Задремал малость. Устал дюже… Идите сюда… — Полуков указал на комнату, занимавшую почти всю избу.

Открыли дверь — и несколько автоматных стволов блеснули при свете семилинейной лампы. В полумраке Костя не сразу узнал среди партизан Данченкова.

— Ваше приказание, товарищ командир, выполнили, — доложил между тем старик. — Вот он, «язык». Хоть чина на ём нет, да, видно, знатный.

— А ну поглядим, что за «язык» такой. Подкрутите лампу.

Узнав в «языке» Поворова, командир сказал весело:

— Табуретку полицаю! Терентьич, — обратился он к хозяину, — отведи ребят к тетке. Чтоб только ни звука… Ты, Петро, и ты, Алеша, на караул…

Поворов удивился такой смелости. На другой улице фрицы, а им хоть бы что.

Только все ушли — Данченков подошел к Поворову, протянул ему руку:

— Вон ты какой! Хорош… Ну вот и свиделись.

В сенях лязгнули ведром. Поворов вздрогнул:

— Нервы, черт.

— Ну-ну. Держись! Вон Ефим, что привел тебя, железный дед. Понимаю, досталось тебе с лихвой…

Несколько минут сидели молча. Каждый, казалось, думал о своем. Прервал молчание Поворов:

— Дело такое, Федор: кое-что надо продумать…

— Что же? Говори, — откликнулся Данченков.

— Заметил я, что, как налетают наши бомбить, фрицы из поселка бегут в кусты. Ну знаешь сам… В Сещенский частик, что возле речки, в сторону Трехбратского. Вот бы их там прихватить. Живьем можно.

— Э-э, Костя, Костя… — покачал головой командир. — В Сеще гарнизонище. После нашего нападения на офицерский санаторий они всюду пулеметные и минометные гнезда понатыкали. Сам знаешь!..

— Знаю! Дай листок бумаги… — И Костя быстро начертил узлы обороны.

— Да-а, — протянул Данченков. — В общем, ты прав. Искать надо врага. Искать и бить. Значит, говоришь, здесь прячут они свои души? Хорошо. Приготовим угощенье на славу. Нашим соколам все передадим. А тебе хорошо бы ракету поднять над их логовом.

— Ракету беру на себя! — согласился Поворов.

— Нет, так не годится. Рисковать тобой не можем. Не имеем права.

— Ладно. Найду человека. И вот еще что. Во время налетов гитлеровцы прячутся в кювете, что вдоль шоссе в сторону Рославля. Я им внушаю: там, мол, самое безопасное место. Вот летчики и бегут за мной. Во второй налет хорошо бы повесить «лампу» над шоссе.

— …И прочесать кюветы, — докончил Данченков. — Это здорово! Тоже принимается. А сейчас — перекусим.

— Зина и Шура говорили мне, что подпольщикам нужны мины? — спросил Данченков.

— Да, очень нужны! Часто с фронта на отдых присылают офицеров. Вот бы громыхнуть.

— Пожалуй, можно. Взрывчатки у нас полно, хватит… Будут тебе мины, тол из артснарядов авиабомб.

Они еще долго говорили о разных делах: о том, что партизанские мины громоздкие, будь магнитные — можно бы и самолеты взрывать; и о том, что условия борьбы осложняются, но Жариков с молодежью хорошо работает. Под конец беседы Данченков сказал:

— Готовься, Костик… Тебе надо побывать в Москве. Я туда сообщал о тебе. Сергеевская операция — это наш звездный час. И ты к нему причастен. А теперь не спеша поедем восвояси. Я — в свой лагерь, а тебя дядя Коля проводит к Сеще. Да, вот еще что… — продолжал Данченков. — Новые мины пошлю Жарикову. Он все время меня донимает: давай гранаты, давай мины, оружие давай. Готов среди улицы вцепиться в горло любому оккупанту. Восстание собирается поднять в Дубровке. Я даже попросил Сергутина умерить его пыл.

— Да, горяч парень. Макарьев тоже недавно сорвался. Разнес одного фашистского болтуна. Еще неизвестно, чем дело кончится…

— Слышал я… Может, учителю простят. Он ведь прямых выпадов против рейха не делал. А вот комендант… Сергутин жалеет старика. Немец, говорят, был умный и добрый. Нам, говорят, было на руку. Ну а чем кончилась история с комендантским шофером? — спросил Данченков.

— Шофер прибежал в Рогнединскую бригаду. Мальцев ему поверил… Будет воевать.

За окном задрожал далекий свет ракеты.

— Гитлеровцы настроение себе поднимают, — хмыкнул командир. — Боятся темноты. Знают, что ночь наша. Спасибо тебе, Костя. И — бывай.

Они обнялись.

— Я, пожалуй, останусь здесь до утра, — сказал Поворов. — Надо на всякий случай «отметиться» у немцев.

— Но ведь у тебя больничный лист?

— Лист-то лист, а все ж так-то лучше. Скажу, от партизан бежал…

— Да, вот еще что, — вспомнил Данченков — мы тебе приготовили документ. Шелковинку… Так, на случай… Распори пиджак и зашей ее возле плеча либо еще где. Ну а теперь всего доброго.

Поворов возвращался из Струковки в приподнятом настроении. Уверенность, оптимизм Данченкова и его боевых товарищей передались Косте. Дышалось легко. Он сел на пенек отдохнуть. Чуть слышно шелестели листвой деревья, дунет ветерок — и зеленый огонь колышется в кронах. По старой привычке Костя решил искупаться в маленьком лесном озерце. Прыгнул в прозрачную воду и ахнул от неожиданности: вода-то какая холодная! Знойные дни стоят, а вода захолодела. И росы по утрам теперь не парные, а студеные, зябкие. Вспомнились слова матери: «В августе серпы греют — вода холодит. Илюшка бросил в воду льдушку». — «Нет, мать, — возразил Костя тогда, — дело в солнце. Это как печка: днем солнце натапливает землю, а ночью она остывает, излучает тепло. Теперь дни стали короче, ночи длиннее — вот она и остывает больше, чем за день нагревается». Помнится, лицо матери засветилось от радости: «Ай да Костенька, ученым стал».

…Август уже намекал об осени первыми желтыми прядями на березах, оранжевыми кистями рябины. Костя вылез из воды, оделся, почувствовал босыми ногами студеную росу: «Выхолаживается родная земля». Хотел было идти, но тяжелый вздох остановил его. Откуда бы? Вглядываясь в заросли кустарника, заметил лосенка. Звереныш, казалось, дремал, свернувшись калачиком. Подумалось: настоящий человек сам за все в ответе; даже за жизнь этого звериного малютки, за неокрепшее крыло ласточки, за серебряных мальков, что нередко мертвой белой волной колышутся у берегов реки, где прошел двуногий зверь с толом или гранатой в руках. Потом он подумал о счастье быть рядом с людьми, которым веришь как самому себе. Как-то партизаны заметили в лесу шалаши, в которых скрывались еврейские семьи. Родственники этих людей погибли. Старики и дети напоминали скелеты, лохмотья едва прикрывали их тела. С радостью встречали они партизан, предлагали последний кусок хлеба, испеченного из какой-то травы. Больно было глядеть на все это.