Владимир Михайлов - В свой смертный час

Машина была полна вони. Сзади стрелял Чигринец. Карасев все еще держал очередной снаряд в руках, а Султанов почти лежал на полу и орал во все горло:

— Ай, Суворов! Ай, Кутузов! Ай, Багратион! Я выродок воинственного татарского рода! Ай! Ура! Ай, Суворов!

Сплюнув горькую, противную слюну, Андриевский высунулся из люка.

Овраг наполнялся дымом. Из-за «тигров» доносились редкие пистолетные выстрелы, на которые автоматчики отвечали короткими очередями. Несколько раз ударил из пушки Женя Чигринец по тому «тигру», который остался наверху. Тот, что скатился в ручей, упирался стволом в землю…

— Тикать надо, — забубнил в наушниках голос Чигринца. — Скоренько тикать надо. Совсем демаскировались…

— Толя, — сказал Андриевский. — Что главное в профессии жулика?

— Что? — спросил Ткаченко.

— Главное в профессии жулика — вовремя смыться. Ясно? Сумеешь выехать из оврага?

— Надо суметь…

— Трогай, — приказал Андриевский, и его сразу так кинуло лопатками на круглый край башни, что он даже поморщился от боли.

Вылезти наверх Ткаченко сумел только возле самого «тигра», застрявшего у съезда в овраг. Его надо было миновать поскорее, потому что в нем вот-вот должны были начать рваться снаряды. Но на него Андриевский даже не взглянул.

Обе его машины на полном ходу мчались к железнодорожному полотну. Борис повернул перископ в другую сторону и посмотрел на ложбину. Там немецкие танки потеряли былую неподвижность. Они маневрировали. Между ними то и дело поднимались фонтанчики земли. Над ними кружили, падали на них, снова взмывали вверх наши пикирующие бомбардировщики, на бреющем полете проносились наши штурмовики.

Работа наших самолетов увеличивала надежду, что «тридцатьчетверки» Андриевского успеют незамеченными перевалить через железнодорожную насыпь. Но надежда тут же рухнула. Их заметили. Ближайшие «тигры» начали поворачиваться в их сторону, Пролетело несколько болванок. Снаряды начали рвать землю совсем близко от «тридцатьчетверок».

Но все же они успели без потерь юркнуть за насыпь. Под ее прикрытием Андриевский и Чигринец открыли огонь по ближайшим «тиграм». А через несколько минут Борис увидел, как из оврага выскакивают, стреляя на ходу, все новые и новые «тридцатьчетверки», ворвавшиеся вслед за ним в тыл немецким танкам.

Я звоню по телефону Татьяне Николаевне.

Мужской голос сообщает мне, что она не может подойти к телефону. Она принимает ванну. Позвоните через час…

Через полтора часа звоню еще раз.

— Да, я была знакома с Борисом Андриевским.

— Мне бы хотелось с вами о нем поговорить…

— Не знаю… А о чем именно?

— Кое-что у вас узнать.

— Это очень давняя история. Я сейчас очень занята…

— У вас заняты все вечера?

— Начались занятия в сети партпросвещения. Я за них отвечаю. Прихожу домой поздно. Общественные дела…

— Может, мне приехать к вам на работу?

— Это тоже неудобно. Я и так все время на общественные дела отвлекаюсь…

— Но это не общественное дело.

— Но и не служебное, не правда ли? Впрочем, к концу месяца у меня, пожалуй, будет посвободнее.

— Я хотел бы встретиться с вами не в конце месяца, а завтра.

— Что вы! Завтра у меня партбюро, послезавтра я уезжаю на воскресенье на дачу…

Неужели за многие годы все стерлось? Неужели совсем ничего не осталось от девичьей давней любви? Неужели прошлое ушло так далеко, так заслонилось повседневностью, общественными делами, работой, дачами, пятым, десятым, что не вызывает уже волнения, трепета?

— Скажите у вас сохранились письма от Бориса?

— Да. Сохранились.

— Мне бы очень важно было их почитать. Вы разрешите?

— Не знаю. Я в них очень давно не заглядывала. Их еще надо поискать…

Когда-то Татьяна Николаевна получала эти письма. Тогда она их читала. Теперь их надо разыскивать…

Человеку со стороны, конечно, неприятно это слышать, неприятен весь холодный телефонный разговор. Но я не спешу с осуждением, не хочу быть моралистом. Что мы знаем о чужой жизни? Может быть, у этой холодности, у этого равнодушия есть основания? Может быть, существуют какие-то скрытые мотивы? Может быть, оно не искренне — это демонстративное равнодушие к своему прошлому? Возможно, эта холодность вообще не имеет отношения к прошлому, а направлена лишь против теперешнего непрошеного вторжения в это прошлое со стороны? Разве обязана Татьяна Николаевна демонстрировать свои чувства перед первым встречным?

Откуда мне знать, в чем скрыта правда!

— Все же не разрешите ли мне приехать за письмами? Это отнимет у вас всего несколько минут.

— Нет. Мне это неудобно. Если хотите, позвоните в конце месяца…

Ну что ж! В конце месяца так в конце месяца! Подождем!

Однако и личная встреча с Татьяной Николаевной мало что прояснила для меня.

Свидание мне назначено в учреждении, длинное, труднопроизносимое название которого позволяет все же понять, что оно связано с машиностроением для легкой промышленности. Расположено это учреждение в одном из деловых переулков неподалеку от Таганки, в дореволюционном, построенном на века, жилом доме в три этажа, переоборудованном под контору. Низкая входная дверь с тугой пружиной вталкивает меня в вестибюль — узкую комнату, освещенную тусклой пыльной люстрой. Справа на стене висит внутренний телефон для посетителей, слева в ряд стоят три потертых стула, в глубине — стеклянная будка, в которой сидит могучий пенсионер — вахтер, проверяющий пропуска.

Звоню по внутреннему телефону, и Татьяна Николаевна обещает через несколько минут выйти ко мне в вестибюль. Я сажусь на один из потертых стульев и терпеливо жду. Мимо идут деловые люди. Входят, выходят. Пожилые мужчины с толстыми портфелями, легкокрылые девушки с бумагами, а чаще всего тяжелой уверенной поступью следуют с хозяйственными сумками в руках нынешние столоначальники и титулярные советники — женщины, чьи костюмы и платья туго натянуты на могучие торсы без талий, чьи круглые лица, на которых краски природной силы и здоровья соперничают с косметическими цветами помады и туши, дышат такой безмятежной и суровой волей, какую я встречал только на портретах полководцев.

Потом как бы по закону контраста из-за стеклянной вахтерской будки появляется тонкая, пожалуй, даже худощавая женщина, одетая по той строгой и элегантной моде, которая является как бы вицмундиром деловых женщин, добившихся более высокого положения в служебной иерархии. На ней хорошо сидит строгий, английского покроя, джерсовый костюм цвета маренго, под жакетом сияет белизной гипюровая блузка, на ногах — изящные туфли. Ее фигура без малейшего напряжения держится прямо, небольшая голова с аккуратной прической приподнята немного вверх. Тем не менее во внешности этой женщины ощущается какая-то дисгармония, чувствуется какое-то несоответствие. Когда она подходит ко мне, я встаю со стула и только тут понимаю, откуда: возникает это впечатление: ее нарядная одежда как бы подчеркивает, некоторую блеклость, бесцветность маленького лица, на котором отсутствуют всякие следы косметики. Даже бледные, губы не накрашены.