Владимир Михайлов - В свой смертный час

Я смотрю на нее с некоторым удивлением. Эта взрослая красивая женщина в самом деле сейчас похожа на школьницу, которая всерьез бьется над невинными и вечными детскими вопросами: «любил — не любил», «как к женщине или как к человеку». Мне хочется спросить у нее: «Неужели это так важно, что много лет назад сболтнул мальчишка, уходящий на войну?» Но, конечно, я молчу. А Лариса Павловна задумчиво продолжает размышлять вслух:

— Тут много загадочного. Если он любил меня, то почему писал с фронта Тане, а мне не писал? Потом Мария Васильевна рассказала мне, что когда к ней приезжал после войны его фронтовой товарищ Иван Ларкин, то он сказал, что меня он не знает, не слышал обо мне. О Тане знает, а обо мне нет. Я очень хотела с ним встретиться, расспросить, как это могло быть, что Борис ему обо мне ничего не рассказывал. Как? Почему? Ларкин не мог не знать обо мне. Не мог! Это прямо тайна какая-то! — с неожиданной страстью говорит Лариса Павловна. Но тут же меняет тон: — А может быть мог? Может быть, не было у Бориса любви? Может быть, мне это все так казалось? Не похоже. Вот когда вы мне позвонили, я нашла свой дневник, который вела во время войны. И до деталей вспомнила последний приезд Бориса в Москву. Он был проездом — вез танки ремонтировать. Однажды звонок в дверь. Я спрашиваю, не открывая, как в те времена полагалось: «Кто там?» — «Лариса дома?» — слышу. Сразу узнала голос. И остолбенела. Была я не одета — в халатике. Быстро привела себя немного в порядок и открываю дверь. Борис. В шапке военной. Телогрейка грязная. Без погонов. Рядом с ним Таня. Зашли, остановились в коридоре. Тогда ведь всегда ребята вели разговоры в коридорах — в коммуналках у каждой семьи одна комната, от силы две, как у меня, — чтобы не мешать взрослым. Спрашиваю: «Ты откуда взялся вдруг?» Он к стене привалился плечом и рассказывает, что сопровождает танки на завод и в Москве пробудет дня три. «Вот приехал, хочу с тобой встретиться». Таня стоит молчит. А он начал говорить: «Я помню тебя… Фотокарточки твои берегу… И всегда о тебе думаю». Таня слушает и улыбается. Ну что ей остается делать? Конечно, это ужасно.

— А что, собственно, ужасно? Ну помнит, что же тут такого?

— Нет. Он же как говорил? «Я перед каждым боем смотрю на твою карточку». И пошел, и пошел… Если у них близкие отношения, то слышать такие слова женщине, Тане, — это ужасно. И мне было слушать ужасно. Ощущение такое… Я думала: может, я на самом деле третий лишний. Может, мне просто по-женски льстит, что он так ко мне. А потом думаю: «Нет, все-таки я его люблю, все-таки я его люблю». С одной стороны — слушать его было приятно, а с другой стороны — слушать, как он унижает любовь другой женщины, — это ужасно. Я считала, что у них по-настоящему серьезные отношения и мне нельзя о своей любви даже думать. Но он совсем меня запутал. Я уже ничего не могла понять. И в дневнике очень отчетливо отразилось это мое состояние. Если хотите, можете прочитать.

Лариса Павловна достает из сумки потрепанную толстую тетрадь, которая называлась в школе «общей тетрадью», наверное оттого, что из-за нехватки бумаги в ней делались записи сразу по нескольким предметам. Я открываю тетрадь, вижу желтые страницы, исписанные зелеными и фиолетовыми чернилами, и начинаю читать первую попавшуюся запись:

«29 апреля 1942 года. Среда.

Через месяц мое рождение. Первый раз в военной обстановке. Сколько еще раз мне придется встречать этот день таким образом? Нет, это долго не продлится. Не может быть. Скоро будет конец этой проклятой войне. Так тяжело! Господи, но ведь не могут они победить нас, не могут. Хотелось много написать, а теперь не хочется. Пусть было бы холодно и голодно, но не лилась бы кровь. Как мы плакали вчера с Катей, так жаль, что наши гибнут от пули сволочей. Ну почему нас не взяли на фронт? Сегодня мы ходили в кино, но ничего не посмотрели, не было света. Хочу спать и есть.

1 мая 1942 года. Пятница.

Ну разве прошлый год так мы праздновали? Зачем, зачем война? Смотришь на военных (теперь их много на улицах), и сердце сжимается. Ведь он, может, больше и не увидит этого праздника. Сегодня передавали приказ по радио. Здорово, и верится. Не мешало бы выпить сегодня, но где взять? Пойду к Катерине, может, что-нибудь придумаем. У меня есть кусочек шоколаду. Скоро устроимся на работу, тогда будет легче. А как хотелось поступить в театр, стать актрисой. Кончится все это страшное время, и мы осуществим наши планы…»

— Вы не то смотрите, — говорит мне Лариса Павловна. — Читайте там, где закладка.

Я открываю тетрадь на нужном месте и читаю:

«16 декабря 1943 года. Четверг.

В 10 часов вечера собирали маму на трудфронт. В комнате целый трамтарарам. Бывает беспорядок, но это более того. Вдруг два звонка. Иду открывать. «Кто?» — «Скажите, Лара дома?» Господи! Ведь голос-то, голос-то чей? Борькин. Хриплый. Но ведь он это он, а я это я — всегда и везде его узнаю. Я была одета так, что не могла открыть дверь сразу. «Минутку». Скорей привела себя в порядок. Иду. Сколько надо было сделать усилий, чтобы сохранить спокойствие. Открыла дверь. Стоит Танька. Я говорю: «А… Таня». Вошел Борис. Я подаю ему руку, делая спокойный вид. «Здравствуй, здравствуй». Он хотел меня поцеловать, но я сделала вид, что не заметила этого. В комнату они не пошли (за что мне была прочитана мамой нотация). Сговорились (именно сговорились) на два часа 17 декабря.

18 декабря 1943 года.

Суббота. Не помню ничего, что было той ночью со мной, что передумала. Он все такой же. Карточка моя (где я с косами) цела у него. Сказал, что хранит ее в армии два с половиной года, что, когда идет в бой, смотрит на нее, что любит меня, и еще, и еще. И все в присутствии Тани! Просто уму непостижимо! С Таней у него, по-видимому, все те же отношения. Тогда зачем нас так унижать и самому так вести себя? Что он меня любит, я всем существом ощущаю. Но почему он от Тани — никуда и почему она все это терпит? Я делаю все, что могу, чтобы смягчить все это, но я тоже люблю его больше всех. Я и так слишком долго позволяла всем вмешиваться в наши отношения. Губила все сама. Люблю его, только его, и пусть что будет. Он не пришел 17-го. Я пошла к нему часов в 5. У него была Таня — в его тапочках. Борис был очень рад мне, сказал, что узнает мой стук. Отпустил какие-то грубости Тане, и она ушла. Как нам вместе хорошо! Только он в армии еще более груб стал. Нет, это так, напускное. И чего он передо мной хорохорится? Будь он самим собой — все было бы лучше. А так он меня иногда пугает, и я не верю ему, и поэтому у нас такая неразбериха в отношениях.

Сегодня была у него в 2 часа. Хорошо или плохо, не знаю. Помог даже снять пальто. И опять спрашивал, люблю ли я его, помнила ли это время. Я сказала, что нет, конечно шутя. Разве я могла подумать разлюбить его, а не то чтобы не помнить? Но моя шутка сначала произвела на него впечатление. А потом поверил в обратное и повеселел. А когда я сказала, что любила, люблю и жду только его одного, то он сразу потребовал доказательств. Ну, прямо-таки горе с ним! Я не знаю, что мне делать. Он вопит, что я не люблю его, если не соглашаюсь стать его женой (какой захочу — законной или нет). Не знаю, что меня все время останавливает сказать «да». Ведь это мечта моей жизни. Потом он подумал, что я ему изменяла. Вот чудак! Неужели я поменяю его на кого-нибудь! Первый поцелуй — его. Так, значит, я вся должна быть его. Он сказал, что Таню он не любит, а меня любит (какое счастье!). Но не знаю, верить ему или нет. Я не могу ему не верить, не хочу не верить. Я так хочу, чтобы он меня любил! Спросил, хочу ли я быть его женой. Ну, конечно, но только не сейчас… «А потом?» (Это, очевидно, он имеет в виду после войны.) Я ответила, что всегда только с ним. Он был удовлетворен этим ответом. Неужели это он серьезно? Просил, чтобы я его поцеловала. Был так мил со мной! Потом произнес такое слово, что я рассердилась. Тогда он схватил меня за шею и, смотря в глаза, говорил: «Ну что ты, Ларка! Ну брось!» И целовал, целовал. (И так каждый раз, когда я обижалась на него.)