Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Кто это стучит?

— Теперь бы тебе крепкого чая…

Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи:

— Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори, я ничего не боюсь. Слышишь, ничего!

— Ничего? — после минутного молчания спрашивает Сергеенко. — Тогда слушай.

Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой вопрос и боюсь, что ответ будет слишком суров.

— Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно. Мы все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом.

— Так, значит, я не ослеп! — от радости пытаюсь вскочить на ноги. Мне уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы.

— Чудак! — сдерживая меня, ласково говорит она. — Поднялся, и хорошо. Теперь и нам будет легче.

Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце.

Мне хочется первой ей рассказать, как ошибся в Шапкине, как верил ему, как сомневался в нем.

— Он хотел выдать нас фашистам…

— Успокойся, Коля, — шепчет Аннушка.

— Товарищ интендант, отзовись!

— Это Чупрахин, — поднимается Аннушка. — Они идут обедать… Сюда-а, прямо, прямо! Мы тут! — громко кричит она.

По топоту ног догадываюсь: впереди идет Кувалдин, за ним бесшумно шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить.

— Прямо, прямо! — зовет их Аннушка. — Вот так… Садитесь.

Егор опускается рядом со мной.

— Никак, поднялся! — он кладет свою тяжелую руку мне на плечо. — Как чувствуешь? Это, брат, у тебя был нервный шок. Да и помял он тебя порядочно.

Рассказываю Егору о своем поединке с Шапкиным.

— Что было, того уже не вернуть, — басит Егор и обращается к Мухину: — Алексей, у нас есть чем подкрепиться?

— Продукты у меня, — отвечает Аннушка.

Она пошуршала в сторонке, звякнула пустым котелком и первым позвала Мухина:

— Получай… Осторожно, не урони!

— Тут же ничего нет…

— Т-с-с… Чупрахин!

— Есть такой!.. Ого! Как в ресторане… У нас на флоте так не кормили — порция на троих, а одному досталась.

— Передай это Николаю.

Иван сует мне кусочек твердого хлеба.

— Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо не было. Так рекомендуют врачи… У них на этот счет целая наука, режимом называется, — предупреждает Чупрахин.

Подношу к губам хлеб и тут только ощущаю голод. Но я не ем, прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится Иван. Он подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным.

— Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете…

Егор берет меня за плечи:

— Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял?

Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой:

— Запей, три глотка, не больше. Вот так…

— Пролом нам не осилить, — вздыхает Мухин, — который день ковыряемся, а толку нет…

— Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и тогда я не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком.

— Ни к чему сейчас твой кипяток, — упорствует Алексей.

— Аня! — взвизгивает Чупрахин. — Закрой потуже уши, я сейчас отругаю Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут.

— Не запляшут, — упорствует Мухин. — Мне все равно. Выхода нет. Слышите? Все равно…

— Ах ты хлюпик! Где ты тут есть?

— Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда. — Егор усаживает Алексея рядом с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни.

— Ты бы спел, Алеша, — отзывается Кувалдин. — Спой, повесели душу. Знаешь, солдат — это крепкое дерево, он умирает стоя. Невелика смелость пустить себе пулю в лоб или назойливо повторять: нет выхода. Надо быть такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с песнями. Помнишь: «Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил»? Эту песню любил Ленин…

— Немного ослаб я, — признается Мухин. — Но вы ругайте, ругайте меня, поднатужусь.

— Каков, а? — комментирует Чупрахин. — С таким мы горы свернем. Егор, приказывай долбить этот проклятый потолок.

— Пошли! — распоряжается Кувалдин.

Уходим все. На месте работы меня усаживают на шинель, а сами поднимаются куда-то наверх. Раздаются удары, гулко падают камни. Долбят молча, только изредка слышатся отрывистые фразы:

— Хватит, теперь я.

— Передохни, Алексей, дай-ка лопату.

— Рубай…

— Долби…

Слышал эту песню от отца. Иногда он пел ее вместе с матерью.

Сбрасываю шинель и карабкаюсь наверх. Беру у Алексея лопату и начинаю долбить. Кружится голова, и еще чувствуется боль в груди. А я долблю и долблю до тех пор, пока вдруг не замечаю в потолке матовое окошко.

— Свет! — кричу со страшной силой.

— Свет! — повторяют другие.

В подземелье врываются гул орудийной канонады, рев авиационных моторов. Кувалдин приказывает расширить пролом. А когда дыра увеличивается настолько, что можно пролезть каждому из нас, Егор командует:

— Хватит, давай все вниз.

Разглядываем друг друга так, точно впервые встретились. У Кувалдина отросла борода, на лбу синяки, ссадины. Но улыбка осталась прежней. Мухин тоже оброс, уже не выглядит подростком. Сильно похудела Аннушка. У нее поседели волосы. Чупрахин почти не изменился, только слегка заострился нос да глаза стали менее озорными. Обнимаемся, кричим «ура», позабыв об опасности.

Иван, приведя себя в порядок, торжественно произносит:

— Егорка, в честь победы за-ку-рим!

Смотрим на него, и на наших лицах нетрудно прочесть: «Сумасшедший, нашел время шутить», но он хлопает себя по карману:

— Вот они, немецкие сигареты. Подходи, угощаю.

После перекура по команде Кувалдина один за другим через пролом покидаем подземелье. От избытка свежего воздуха падаю на землю, не успев окинуть взглядом местность. Меня трясут за плечи.

Гул моторов сдавливает перепонки. В воздухе огромные рои серых птиц. Но птицы эти почему-то не машут крыльями, а все время скользят по небу, словно заводные детские игрушки. «Наши!» — кричу изо всех сил. Кувалдин прижимает меня к земле:

— Ты что, ослеп?! Это фашисты.

Самолеты идут плотным строем. Они летят косяк за косяком, непрерывным потоком. Отсюда, с высотки, хорошо видна панорама боя. По изрытой, обугленной земле движутся танки. Навстречу им с открытых позиций бьют наши орудия, летят огненные струи «катюш». А чуть дальше, на востоке, колышется черная полоса тыловых подразделений, то изгибаясь ломаной линией, то вновь выпрямляясь. Медленно пятясь назад, на отдельных участках она сливается с частями первого эшелона. Но вот над ними нависает новая волна вражеских бомбардировщиков. Тыловые подразделения рвутся на части, образуя множество ручейков.