Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Подобные радиограммы уже писались Паулюсу, и именно тогда, когда печальная участь войск была ясна. Эйцлер негодовал на Роммеля, в душе он обвинял фельдмаршала в том, что тот позволил англичанину Монтгомери создать для немецких войск ситуацию безнадежности, и теперь, конечно, никакие крикливые радиограммы не помогут африканским армиям.

— Катастрофа неизбежна, — повторил Эйцлер.

— Катастрофа? — удивился фон Штейц. — Я верю фюреру, этого не может быть!

Эйцлер вскочил:

— Я тоже верю в нашего вождя Адольфа Гитлера, и, может быть, больше, чем вы, Штейц. Но это вовсе не значит, что мы, немецкие генералы, не должны реально взвешивать факты. Фельдмаршал Роммель оказался не на высоте, он не сумел правильно оцепить оборонительные возможности «линии Марет» и сдал ее. Кто за него обязан был мыслить? Он, именно он! Теперь над ста пятьюдесятью тысячами немецких и итальянских солдат и офицеров нависла угроза плена. Правительство Италии зашаталось. История не простит нам, немецким генералам, таких ошибок… Любить фюрера и великую Германию — это значит уметь побеждать своих врагов. Хайль Гитлер! — воскликнул Эйцлер и направился к двери, но вдруг остановился, повернулся, сказал: — Надо думать, думать, Штейц. Адольф Гитлер принял решение провести крупное наступление на огромный Курский выступ с целью разгромить основную группировку противника на Восточном фронте. Мы все должны сделать, чтобы так оно и произошло. Будьте мужественны, Штейц. Да, фюрер вводит в войсках интересные должности — офицер национал-социалистского воспитания войск. Это по твоей части — речи и листовки. Я помню, ты в академии считался лучшим оратором. Твой покойный отец не раз похвалялся перед Гитлером этой стороной твоего таланта. Жди нового назначения… фон Штейц…

Эйцлер ушел, осторожно прикрыв за собой дверь. С минуту фон Штейц думал: почему этот старый генерал призывает его быть мужественным, разве он когда-либо пасовал в бою, разве не он, фон Штейц, выполняя волю фюрера, дрался до последнего солдата там, в огненном «котле»? Дивизия была разгромлена, он попросил у Паулюса дать ему полк, но был назначен к румынам как представитель командующего шестой армией. А когда эти трусливые мамалыжники начали сдаваться русским, он, фон Штейц, лично расстреливал офицеров-румын… И он мог бы там сложить свою голову, но вызвали… Эйцлеру, видимо, нужен был человек, который убедил бы фюрера в необходимости вывести войска из «котла». «Разве мог я сказать иначе, чем думает фюрер? О, нет, Эйцлер, я был, есть и останусь на стороне моего фюрера. Я верю, наша армия оправится от временных неудач. Потери мы восполним, фюрер с нами — значит, мы непобедимы». — Фон Штейца охватил неудержимый порыв что-то делать: немедленно покинуть этот тихий полугоспиталь, полукурорт — и туда, в бой, сражаться за великую Германию.

Он бросился к телефону, позвонил в оперативный отдел госпиталя. Ответил писклявый голос:

— Господин полковник, не торопитесь, мы вас не забудем.

Тогда он крикнул в трубку:

— Я фон Штейц. Немедленно примите меня.

— Фон Штейц? — ответил все тот же писклявый голос. — Хорошо, хорошо! Но сегодня не можем. Мы ожидаем представителя ставки фюрера. Он будет вручать награды. Потом, потом мы вас сразу примем. Хайль Гитлер!

— Хайль. — Фон Штейц бросил трубку, повернулся: перед ним стояла Марта, одетая в новенькую форму ефрейтора.

— Эрхард, я решила ехать на фронт снайпером. Я очень метко стреляю, очень.

— Куда ты поедешь? — спросил фон Штейц, подумав: «Форма ей идет».

— Вместе с тобой, — ответила Марта.

— Я пока никуда не еду.

— Едешь. — Она отошла от него, села в кресло. Он опустился рядом, спросил:

— Марта, ты сильно пережила ту бомбежку?

— Какую?

— Когда погибли твои родители. Ты их любила?

Она не ответила. Он вновь посмотрел на волосы: седина была едва заметной, будто легкий мазок. Ему стало ее жалко, но жалость длилась одно мгновение, он вскочил и грубо выругался по адресу оперативного отдела госпиталя.

Марта сказала:

— Эрхард, я все знаю.

— Что ты знаешь?

— Тебя посылают в Крым, заместителем к генералу Енеке.

— К Енеке?

— Да, офицером национал-социалистского воспитания войск. Там сооружают крепость…

— Вот как! — насторожился фон Штейц. — Откуда ты все это знаешь?

— Майор Грабе из оперативного отдела влюблен в меня. Я его вожу за нос, а он мне все рассказывает. И про тебя вчера рассказал. Говорит, есть предположение, что полковник фон Штейц будет назначен в Крым. Предположение! — засмеялась она и по-детски оттопырила губы. — Когда Грабе говорит о предположении, значит, это уже состоялось.

«Идиот!» — возмутился в душе фон Штейц болтливостью майора. Он позвонил в оперативный отдел, попросил найти Грабе. Тот ответил быстро: «Майор Грабе слушает». У фон Штейца набрякли шейные вены, он крикнул в трубку:

— С вами говорит полковник фон Штейц. Куда я назначен?.. Вы идиот! Об этом весь госпиталь знает. Я потребую, чтобы вас немедленно отправили на Восточный фронт… Что? Уже предписание на руках? В Крым? Сволочь! — он положил трубку, спросил у Марты: — Кто этот Грабе?

— Майор из выздоравливающей команды. Он потерял один глаз, временно в оперативном отделе работает. Он славный, настоящий немец.

— Хорошо, посмотрим, Марта. Ты поедешь в Крым.

— Хайль Гитлер! — выбросила она вперед руку. — Я согласна, Эрхард, с тобой куда угодно.

После многодневного наступления полк, которым командовал подполковник Андрей Кравцов, был наконец отведен во второй эшелон, получил передышку. Его подразделения расположились на окраине небольшого, типичного для Крыма поселка, прилепившегося к рыжему крутогорью в редколесье, вдоль разрушенной бомбами железнодорожной линии. Кравцов облюбовал себе уцелевший каменный домишко с огороженным двориком и фруктовым садом. Связисты установили телефон, саперы отрыли во дворе щель на случай налета вражеской авиации. Кравцов решил отоспаться за все бессонные ночи стремительного наступления: шутка ли — в сутки с боями проходили километров по пятьдесят, и, конечно, было не до сна, не до отдыха. Кравцов лег в темном прохладном чуланчике, лег, как всегда, на спину, заложив руки за голову… Но, увы — сон не приходил!

Кравцов лежал с открытыми глазами и смотрел на маленькую щель в стене, сквозь которую струился лучик апрельского солнца. Слышались тяжелые вздохи боя, дрожал глинобитный пол. К этому Кравцов уже привык и даже не обращал внимания на частые толчки. Старая ржавая кровать слегка поскрипывала, и этот скрип раздражал подполковника. Кравцов перевернулся на бок, подложив под левое ухо шершавую ладонь в надежде, что противный писк железа теперь не услышит. И действительно, писклявое дребезжание оборвалось, умолкло. Минуты две-три слышал только говор боя, то нарастающий, то слабеющий, то вдруг орущий до хрипоты — в дело вступали и орудия, и самолеты, и взахлеб стреляющие крупнокалиберные пулеметы. Но странное дело — сквозь эту огромную и разноголосую толщу звуков Кравцов вскоре опять уловил тонкое металлическое хныканье кровати, тревожное и тоскливое. По телу пробежал леденящий душу холодок.