Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Десантник?

— Разведчик. Был ранен, лежал в госпитале, в свою часть не мог попасть.

— В ординарцы ко мне пойдешь?

— Нет, не пойду.

— Почему? — удивился Кравцов, присаживаясь на кровать и предлагая Дробязко папиросу. — А если я прикажу?

— Это ваше дело, товарищ подполковник. Прикажете — никуда не денусь. Только лучше не приказывайте…

— Интересно. Но почему же ты не хочешь? Боишься меня?

— Я никого не боюсь.

— В чем же дело? Скажи, и я сейчас же отправлю тебя в роту.

— Нельзя мне служить в ординарцах. — Дробязко помолчал, потом продолжил, не отнимая взгляда от Кравцова: — Не бойцовское это дело — стирать портянки, в блиндаже отсиживаться…

«Ах вот как ты смотришь на службу ординарца, — промелькнуло в голове у Кравцова. — В блиндаже отсиживаться», — подумал он, принимая эти слова в свой адрес. Он понимал заблуждение ефрейтора, но вместе с тем хотелось отчитать этого лохматого паренька за то, что так примитивно смотрит на командира: в блиндаже отсиживаться. Мигом в воображении пронеслись приволжские степи, похожие на огромную топку котла… Пламя, гул боев, сугробы… Он ведет батальон в атаку… впереди, потому что не мог поступить иначе: до вражеской посадочной площадки считанные десятки метров, надо было приободрить бойцов, и он выскочил вперед, отягощенный гранатами… Снег рыхлый, по пояс, бежать было трудно, а остановиться уже не мог, потому что он командир, тот самый человек, на которого смотрят и от которого ждут чего-то необычного… И бойцы поднялись молча, и уже потом, когда он упал, поле огласилось простуженными голосами: «Впер-е-ед… А-а-а… Комбат та-ам. А-а-а!» Потом все стихло, будто вместе с ним провалилось в какую-то страшную глушь. Почувствовал острую боль, увидел склонившегося человека, опознал — гитлеровский полковник. И опять стало темно и глухо… Открыл глаза: фашист уходил от него, уходил во весь рост, будто бы заговоренный от смерти. Злость полоснула по сердцу, и он нечеловеческим усилием отстегнул гранату, бросил вслед врагу…

Кравцов тряхнул головой, освобождаясь от воспоминаний. Дробязко смотрел на него спокойно, неустрашимо. «Конечно из табора. Не моргнет, нахаленок». — Кравцов постучал кулаком в стенку, крикнул:

— Бугров, зайди… — И Дробязко: — Комсомолец?

— Билет имею, товарищ подполковник.

— Билет… Кто же тебя такого принял в комсомол?

Дробязко вдруг заморгал, потом покосился на вошедшего начальника штаба, тихо промолвил:

— Какой есть — такого приняли.

Кравцов сказал Бугрову:

— Оформить, — и торопливо начал одеваться. У порога остановился, приказал: — И переодеть!

Сержант Петя Мальцев очень гордился, что он земляк подполковника Кравцова. Небольшого роста, с рыжеватым хохолком, торчащим из-под новенькой пилотки, он часто повторял: «Командир полка просил меня держать взвод на спусковом крючке». После того как погиб лейтенант Сурин и отправили в госпиталь двух командиров отделений, получивших ранения в боях за взятие старого Турецкого вала, Петя Мальцев оказался в разведвзводе самым старшим по чину, и Кравцов поручил ему временно командовать взводом: «Прошу тебя, землячок, покрутись тут за командира взвода день-другой, пока не подберем для вас подходящего командира».

Разведвзвод размещался в ветхом, полуразрушенном сараюшке. Мальцев приказал выбросить на улицу кормушки, вход завесить брезентом и на дверях написать: «Вытирай ноги». Жирная, липкая крымская грязь пудами прилипала к сапогам, а Пете хотелось, чтобы в помещении, где пахло сухой соломой, было чисто хотя бы до первого прихода сюда подполковника Кравцова. Он покрикивал на разведчиков, которые не замечали надписи на притолоке, переступали порог с тяжелыми комьями грязи. Особенно неаккуратно себя вел кудлатый, с широким лицом Родион Рубахин, или, как он сам себя называл, Родион Сидорович.

— Ты что, слепой?! Я могу очки прописать. Или неграмотный? Ликбез устрою. Видишь, что написано! — Мальцев поднимался на доски и рукой тянулся к притолоке. — Читай.

Рубахин терся конопатым лбом о надпись, врастяжку говорил:

— Гигиена… Как в пекарне. — И, отбросив полог, тяжело падал на хрустящую солому, снимал пилотку и долго крутил на толстом указательном пальце, рассказывая, как вольготно ему жилось в армейской походной пекарне, как Мани, Сони и разные там Ксюши — лазоревые цветочки — липли к нему без всяких уговоров. И так бы он, Родион Сидорович, мог дотянуть до победы, да очкарик, сухонький капитан интендантской службы, однажды вежливо попросил его: «Товарищ Родион Сидорович, вот вам направление на передовую. Хлеб будут девушки печь. Поезжайте, вы для любой роты — находка, шестипудовые мешки играючи, одной рукой поднимаете».

— И-их, и житье было, Петруха! А черта в вашем взводе — ни водки, ни девчат. Гигиена…

Мальцев плохо знал Рубахина, потому что тот всего лишь пять дней как появился во взводе и за это время еще ни разу не ходил в разведку, обживался, присматривался… Гибель лейтенанта Сурина Рубахин воспринял по-своему: «И зачем, дурень, кидался под фрицевскую мину? Соображать надо».

Мальцев видел, как убило лейтенанта… Сурин тащил взятого в плен немецкого офицера. Фашисты открыли сильный минометный огонь. Гитлеровец начал упираться. Веревка, которой были связаны ноги пленного, была перебита осколком. Фашист бросился бежать. Сурин настиг. Он мог бы пристрелить фашиста и укрыться от огня в траншее, но разве настоящий разведчик пойдет на такое дело? Сурину нужен был живой «язык», а не труп… Вражеская мина накрыла обоих неподалеку от Пети Мальцева, ползшего по горячей от смертельного огня земле на помощь командиру взвода.

— Зачем кидался он под мину?! — вскрикнул Рубахин, ошалело тараща глаза на ефрейтора.

— Приказ выполнял, — полушепотом ответил Мальцев, — приказ… И ты, Рубахин, обязан так поступать.

— Без соображения? Не-ет, милок, Родион Сидорович не из таковских, чтобы каждой пуле-дуре голову подставлять. — Он порылся в соломе, в руках разведчика блеснула бутылка. — Заарканил вчера на хозвзводе. Где недогляд — там Родион цап. — Рубахин затяжно приложился к горлышку, крякнул: — Ах, в бок те дышло, без соображениев нельзя.

Мальцева взорвало:

— Интересная постановочка. А ну, опусти занавес! — Петя цепко выхватил из рук Рубахина бутылку и хотел было швырнуть ее на улицу через маленькое окошечко, но передумал, видя, как Рубахин просяще протянул к нему руки.

— Жалок ты мне, — сказал Мальцев и бросил бутылку к ногам Рубахина. Тот качнул широкими плечами и захохотал, поднимаясь. А когда встал на ноги, сурово сдвинул белесые брови:

— Жалеешь, по какому праву?.. Я тебя, воробышек, одним мизинцем могу зашвырнуть в небесную пустоту… Меня не сметь жалеть! Понял? — Он поднял бутылку, вытер ладонью горлышко и оттопырил губы, чтобы вновь приложиться к посудине. Петя напружинился, изловчился, и бутылка опять оказалась в его руках. Рубахин даже растерялся, глупо моргая глазами и не зная, что предпринять. Потом шагнул к Мальцеву с широко открытым ртом: