Амаяк Сирас - Арарат

По-видимому, эти советы оказались достаточно убедительными для Тартаренца. За день до встречи с Асканазом он побывал в военкомате. Сейчас у него в кармане был документ о том, что он призван в армию в качестве рядового бойца.

С Тиграником на руках он шагал по улице рядом с Ашхен.

Душа у Ашхен была доверчивая. Она радовалась тому, что не поддалась малодушию и помогла мужу прийти к верному решению. Ей вспомнились мысли, мелькнувшие у нее при последней встрече с Асканазом… Ну что ж, она думала только о том, как хорошо было бы, если б отец ее ребенка в эти тяжелые дни проявил такие же качества, какими несомненно обладал Асканаз, или тот же Берберян, или даже юноша Ара…

Войдя в комнату, Тартаренц осторожно посадил Тиграника на тахту. Утомленный ребенок задремал на руках у отца. Сейчас он тихо посапывал. Ашхен быстро раздела его и уложила.

Она подошла к столу, над которым горела затененная лампочка, и пристально взглянула на мужа. Тартаренц молча следил за ней испытующим взглядом.

Первой заговорила Ашхен:

— Ты знаешь, в госпитале у нас есть раненый, Грачиком его зовут. Каждый раз, как увидит меня, твердит, что его невеста похожа на меня. «Просто сердце у меня радуется, на тебя глядя», — говорит. И вот сегодня приехала эта невеста и его мать. Мать — Нвард ее зовут — видимо обожает сына, единственный он у нее. Мать говорит мне: пусть, мол, Рузан (так зовут невесту Грачика) первая войдет — молодые они, стосковались… А о себе ни слова! Вошла Рузан в палату, и представь себе, я думала, они с ума сойдут от радости… Ничего подобного! Просто удивительно, как они сдержанно вели себя, хотя можно было догадаться, что все у них внутри пылает. А один из раненых говорит: «Подвезло тебе, сестрица Рузан, рана-то у него легкая, скоро можно и свадебку сыграть!» Покраснела моя Рузан, глаза слезами наполнились, потупилась. Хорошо, тут мать Грачика вошла в палату. Обняла сына, твердит: «Сынок мой, родной…» — и плачет. Потом взяла себя в руки, стала разговаривать с ранеными и гордо сказала так: «Вот воспитываем сыновей, чтоб мать с суженой радовались, а у врага глаза на лоб вылезали!» И вижу я, как ей и Рузан приятно, что все их Грачика хвалят. Всем матерям сейчас тяжело, но каждой, наверное, хочется, чтобы ее сын был не хуже других… Ну, а Рузан… Мне казалось, что для нее не может быть большего счастья, чем сознание, что она обручена с таким храбрецом!

Тартаренц терпеливо слушал рассказ жены. Он догадывался о том, что Ашхен испытывает его. Он притворялся, что слушает ее с интересом, и даже задал вопрос:

— И что ж, эта Рузан действительно так хороша собой?

— О-о, настоящая горная лань! И при этом такая скромная, толковая… На эту ночь я устроила ее и мать Грачика в госпитале, а завтра они придут ко мне — я пригласила.

— Так значит, не похожа на тебя? — с улыбкой спросил Тартаренц.

— Э-э, куда мне до нее! — засмеялась Ашхен. — Я дурнушка по сравнению с ней…

— Ладно уж, не скромничай! Ты ко всем бесконечно добра, лишь со мной… Ну, вот видишь, Ашхен-джан, — перешел он к волновавшему его вопросу, — хотелось тебе, чтобы я пошел на фронт, я сделал это. Только обидно мне, что не по специальности. Ты не хотела понять меня…

— Чего я хотела или не хотела — сейчас уже не важно. Важно то, что не только ты, но и я с Тиграником будем чувствовать себя совсем иначе.

— Ты о себе говори! Что Тиграник понимает?

— Если сегодня не понимает, то завтра-послезавтра, через десять — двадцать лет поймет же?.. Об этой войне не скоро забудут. И каково было бы Тигранику, если бы он узнал, что в эти решающие дни отец его… Пойми же, сын должен гордиться отцом.

— Как далеко ты загадываешь Ашхен: десять, двадцать лет, даже вечность…

— Да, да, именно так! Когда ты очутишься в иной среде, ты тоже будешь думать по-моему. А то твой Заргаров…

— О нем — ни слова! — прервал ее Тартаренц. — Ты его совершенно не знаешь. Он благородный человек, ему насильно навязали броню. К тому же он обещал всячески помогать тебе во время моего отсутствия.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Но если ты так уверен в нем… Что ж, поживем — увидим… Я буду очень рада, если окажется, что ошибалась.

Тартаренц промолчал. Сытный обед у Седы не помешал Тартаренцу основательно поужинать, но вид у него был озабоченный. Он сознавал, что в течение последних месяцев вызвал чувство глубокого отчуждения у Ашхен, и это не позволяло ему говорить с ней с прежней непринужденностью. Сощурив глаза, он спросил, неловко улыбаясь:

— Скажи правду, Ашхен, очень тебе хотелось, чтобы я пошел… да?

— Очень! — искренне вырвалось у Ашхен. — Тот, кто сейчас может пойти на фронт и избегает этого, настоящий дезертир! Какими отвратительными казались и тебе и мне дезертиры, когда мы их встречали в романах и пьесах!.. А в жизни они, конечно, стократ хуже!

— Это ты говоришь о настоящих дезертирах. Но есть люди, которых подозревают без всякого основания…

— Ты прав, только нечистые душой подозревают людей по каждому поводу!

Тартаренц решил идти напролом.

— Но, Ашхен-джан, моя любовь к тебе… Что мне делать, если она сводит меня с ума? Я ведь подозревал, что ты и Асканаз… а потом, что ты с Берберяном… Вот это меня и вынуждало…

Он смутился или притворился смущенным — Ашхен так и не поняла. Сердце у нее сжалось.

— Все горе в том, что ты не умеешь распознавать чистые, честные отношения между людьми! И это страшно вредит тебе, заставляет искать во всем какие-то грязные мотивы… Асканаз… Берберян… Но это же прекрасные люди!

— Ну ладно, прости меня, Ашхен-джан… Я знаю, что они — прекрасные люди и готовы душу отдать, только бы ты бросила на них ласковый взгляд… А ведь я у них под рукой буду. Ты бы поговорила с ними… Сама понимаешь, я — простой солдат, они — начальники…

Убедившись в том, что избежать призыва в армию невозможно, Тартаренц думал теперь об одном — как бы облегчить свою службу в армии. Он был убежден, что лесть и связи помогают во всех случаях жизни.

— Неужели ты не понимаешь, что я никогда и ничего не скажу об этом ни Асканазу, ни Берберяну?! — возмутилась Ашхен. — Самое большее, что я могу сказать, провожая вас на фронт, — это то, что я желаю всем, всем вам живыми и здоровыми вернуться домой.

— Ну, хотя бы упомяни мое имя в их присутствии…

— Если придется к слову.

— Скажи мне по совести, Ашхен-джан, любишь ты меня или же я для тебя ничто?..

— Зачем говорить об этом? Я всегда и от всей души стремилась к тому, чтобы ты был достойным человеком и достойным отцом для моего ребенка.

— Ах, бесценная моя!.. — воскликнул Тартаренц, обнимая ее.

Ашхен не отталкивала его, а он бессвязно твердил:

— Больше года уже, Ашхен-джан… словно и впрямь на фронте был… сжигает меня тоска по тебе!..