Николай Круговых - Дорога в мужество

Позавчера вечером, казалось, все это кончилось. Сразу после ужина полк построили у каптерок. Старшина Мазуренко весело командовал своей пулеметной роте: «А ну, славнэ вийсько запорижськэ, дэ стоишь, там и — роз-дягайсь!» Раздетые бежали в каптерку, получали все новенькое от трусов до ботинок и шинелей, облачались уже в бараке. Стало известно: формируются маршевые роты, завтра подъем в пять тридцать и — на фронт.

Подъем сыграли в половине пятого. Ко всеобщему удивлению, снова повели к каптеркам, у которых лежало в кучах обмундирование, снятое вчера. Мазуренко, невыспавшийся и раздраженный, хрипел, спотыкаясь на словах, между которыми, по его мнению, следовало бы ввернуть что-нибудь покрепче:

— Скидывай, скидывай усё! Швыдче! Красноголовый, тоби кажу, Суржиков, чего копаешься в куче? Якого ты там… потерял? Хватай любую шинель, опосля разберемся…

Через полчаса полк был выведен на пристань. Здесь роздали сухой паек на трое суток — ржаные сухари, американскую колбасу в банках, сахар и гречневый концентрат — и разрешили «загорать» до прибытия парохода. Ожидание затянулось. К полудню паек утаял на две трети. Погрузились налегке и поплыли вверх по Волге неизвестно куда.

…Размеренно шлепают по воде плицы, дремлют деревья на ближнем берегу, носятся над Волгой белокрылые чайки, и не хочется верить, что идет война, что по сотням, тысячам километров гуляет прожорливая смерть…

— Кравцов, есть вода? Сунь в зубы. — Суржиков, не открывая глаз, сделал два судорожных глотка, третий задержал. Морщась, выплюнул воду за борт, потрогал пальцем опаленные, в трещинах, губы. — Гречку еще не слопал?

— Да ведь сварить негде.

— Братва приспособилась. — Суржиков засмеялся. — Нацедят кипятку в котелок, туда же концентрат, сверху — шинель и сам… Посидел полчаса, как квочка на яйцах, — готово! Не страдаешь?

— Чем?

— Половина братвы брюхом мается, я, между прочим, в том числе. Перебор… А в гальюн очередь в три ряда веревочкой. Не пробиться. Во, брат, фокус! Жють!

Неожиданно до слуха донесся тягучий и вместе с тем какой-то прерывистый гул самолета. Суржиков положил на лоб пилотку, чтобы защититься от солнца, стал одним глазом прощупывать небо.

— Вон он. Два тела, два хвоста. Чудной, зануда, какой-то.

— Воздух! — крикнули с кормы. Туда побежали трое незнакомых Сергею сержантов, засуетились, расчехляя зенитный пулемет. Многие из тех, кто был на палубе, повскакивали, соображая спросонья, куда бы податься. Самые осмотрительные пробрались поближе к спасательным кругам. Сергей почувствовал: в нем показное спокойствие отчаянно борется с болезненно острым желанием — сейчас же, немедленно последовать их примеру. Настороженно покосившись на Суржикова, потом на капитана и Мазуренку, молча глядящих в небо, он одним броском на руках переметнул тело к поручню борта, коснулся спиной горячей и надежной тверди круга. И… больно ударился плечом обо что-то: круг сорвали, унесли…

Суржиков дрыгнул ногой, бросил раздраженно:

— Какая там х-халява по ногам топчется? Что, поплавок сперли? Эх ты-ы, развернул зевальник… Как же теперь, если забомбят?

— А ты? Тоже ведь — топор.

— Точно, — спокойно согласился Суржиков и, мгновенно вспыхнув, выругался площадно. — Казаками зовемся, а Дон один раз в глаза видели, жабы земляные… — Охнув, поднялся и поковылял в кубрик, придерживая низ живота.

Капитан и Мазуренко дымили — один трубкой-носогрейкой, другой толстенной махорочной самокруткой, оба спокойные на диво. И Сергей почувствовал себя уверенней: будь что будет.

— Як думаешь, адмирал, даст нам под дых «рама»?

— Захочет — даст. — Капитан посопел маленьким облупленным и красным носом, крикнул рулевому, смешно топорща седые усы: — К бережку, Алексей, к берегу жмись! — И, обернувшись к Мазуренке, закончил: — Скорей всего, бомбардировщиков вызовет.

— Начнут долбать, як же ты будешь маневрировать? «Стоп-машина» чи «Полный вперед»?

— Алёха, тебе говорю — к берегу! — мгновенно свирепея, повысил голос капитан. — Вот же, скажи, бестолковый детина… Маневр, говоришь? А чего сепетить? Хоть «стоп», хоть «полный вперед», все одно — на месте…

— Н-да-а, наградил тебя бог посудиной. А еще «Резвым» окрестили. В насмешку чи як?

— Почему же — в насмешку? Лет пятьдесят откинь, он наверняка был резвый. Старый, брат, коняга, давно сопит. До войны я на нем лет двадцать, почитай, одну шерсть только и возил, и до меня тем же занимались. Тянусь, бывало, от самой Астрахани до верховья, как на ишаке, а теперь вот, кхе… кхе… полки развожу! — Капитан крутнул сперва один ус, потом другой и горделиво подмигнул Мазуренке: — Ты, пехота, не больно того… В прошлом году осенью, под Сталинградом, в самый разгар, я на нем целый месяц по пять раз в сутки с одного берега на другой как на кузнечике прыгал. И живую силу доставлял, и боеприпасы… Тут каждая дощечка кровушкой солдатской насквозь пропитана, осколков в тыщу раз больше, нежели гвоздей. Может, оттого и живуч он, что кровью клеен, стонами шит…

Мазуренко сконфуженно отвернулся. Капитан заметил это, примирительно похлопал его по плечу:

— Ничего, я так, к слову… Мы с ним, землячок, семь раз горели только, а уж водичку хлебали по самые ноздри. Да только, как видишь, не сгорели и не захлебнулись. Шлепаем по Волге-матушке, шлепаем! Однако займу пост. Не уходит, подлец. Видать, маневрировать все-таки придется.

Но «рама» улетела. Мало-помалу страсти улеглись. Любители поспать опять растянулись на палубе, благо солнце уже повернуло к закату, становилось прохладней. По серебряной воде кое-где уже плясали розовые блики, а тени от деревьев все дальше зеленили воду; у берегов вода становилась омутово-черной, как деготь.

Плыл пароход навстречу неброским волнам, медленно уходили вдаль берега. Из кубрика протяжно текла, разливалась по водной шири песня.

старался еще не окрепший басок Лешки-грека. Вплетаясь в тихие всплески волн, песня лилась далеко-далеко, до самой сиреневой дымки…

Сергею вспомнилась мать, какою видел ее в последний раз. Все суетилась у брички, хватала его за рукав, с испугом замечая, что дядька Степан Перегудов уже подбирает вожжи.

— Господи, я что-то забыла, сыночек… Что же это такое? Никак не вспомню… — Просияла вдруг, бросилась в хату, вынесла стеклянную фляжку в засаленном чехле, — Возьми. Молочко. Как раз пообедаешь…

— Трогай, дядька Степан! К восьми надо, опоздаем…

Дядька Степан взмахнул кнутом, лошади рванули, фляжка ударилась о колесо, хрустнула, смялась в чехле, и мать, охнув, сразу же забыла о ней: свершилось самое главное и страшное — бричка тронулась…

Она догнала бричку, снова вцепилась в его рукав.