Николай Круговых - Дорога в мужество

Давно хутор скрылся за бугром, а она все шла и все говорила, говорила что-то. Ничего не воспринимая разумом, Сергей только кивал и растерянно улыбался, неотрывно глядя на исстрадавшееся за сутки лицо матери, на ее большие, ко всякой работе привычные руки крестьянки, судорожно прижимавшие к груди замусоленный чехольчик с осколками стекла. Молоко сочилось сквозь ветхую ткань. Каплями, оставлявшими росистый след на платье, падало на босые запыленные ноги.

Сергею хотелось сказать матери что-либо ободряющее, хорошее, как-то приласкать ее, и — не мог.

— Мам, или сядь, или вертайся. Не до самой же станицы…

Она услышала его. Стиснув фляжку, охнула, остолбенела. Может, подумалось, что неспроста разбилась фляжка в последнюю, прощальную минуту. Жутко крикнула что-то несвязное и, как слепая, сбиваясь с дороги, вновь рванулась к нему.

— Дядька Степан, казак ты или ошметок овечий? Гони-и!..

Выбили дробь копыта на безлюдной степной дороге, затарахтели колеса, а мать еще долго шла следом — наискось по бугру, потом как-то сразу сникла, осела в дорожную пыль, и, пока не скрылся с глаз тот бугор, видел Сергей на нем серую неподвижную точку…

Солнце входило в зенит. Орудия почти не давали тени. От их раскаленных платформ, от чехлов терпко и душно тянуло керосином и пушечным салом.

Бондаревич выбрался из капонира на самый гребень бруствера, раскрыл учебник. Все, что он читал сейчас, было изучено основательно, и все-таки… Все-таки перед глазами стоял капитан Жбанчик, начальник школы младших командиров, дергал плечом с перебитой ключицей и, заикаясь, кричал: «Еще один патриот, в косточки и в душеньку!.. А я — не патриот? Меня тоже на фронт не пускают, заставили командиров из вас, дураков, делать. И если не сделаю, меня можно к стенке. Понятно, Бондаревич? А тебя, если ты кончишь школу и станешь липовым командиром, тебя тоже надо расстрелять, будь у тебя даже вся грудь в орденах. Двое суток ему ареста, старшина, чтоб больше не отлынивал и не занимался демагогией. Двое строгого, в косточки и в душеньку! Немедленно! Шагом марш!» Где сейчас капитан Жбанчик — суровый и справедливый человек? Удалось ли ему попасть на фронт? Если нет — ладно, пусть готовит командиров, лучше его делать это мало кто сумеет.

Над головой Бондаревича один на все небо парил орел. Вот кому далеко видно! Да только что там смотреть? От Волги до Уральских гор выжженная степь без конца без края… Бродят по ней сонные отары овец, изредка проносятся, клубясь, мутные столбы смерчей. И на все четыре стороны по горизонту — волнистое слепящее марево. Кажется, все, что ограничено горизонтом, — островок в безбрежном океане. Бушует океан, со всех сторон подкатывая к островку ни на миг не утихающие волны; они постоянно долбят его закраины, но какая-то сила не дает им захлестнуть его, хоть раз напоить вдоволь.

Жесткая, на корню высохшая трава… Балки. Далекие курганы.

Лишь на западе — там течет Волга — неярко зеленеет полосочка леса.

И на всем — непробудное безмолвие…

Кто-то покашлял, подходя к капониру, Бондаревич с усилием повернул отяжелевшую голову, увидел шофера Поманысточку. В руках его было ведро, снизу, снаружи, мокрое до половины. В промасленном, запыленном комбинезоне, надетом на голое тело, в рыжих ботинках, небрежно стянутых разноцветными — зеленая и синяя — обмотками, Поманысточко тоже изнывал от жары.

— Водички хотите, товарищ сержант? Свежая, холодная…

Поманысточко поставил ведро, Бондаревич жадно припал к краю его губами.

— Ух ты, отвел душу! Спасибо. Почему у тебя, Микола, обмотки разные? Парных не нашлось?

— Грэць з ними, скоро так замурзаются, шо не различишь.

— Идешь коня своего поить?

— Хлопцев. И машине трошки. Пополнение на пристани ждет. Зараз поедем.

— Откуда пополнение, не слыхал?

— Ростовские жулики.

— Так уж прямо и жулики, — засмеялся Бондаревич. — Комбат за ними едет?

— Взводный.

Шофер заспешил в балочку. Там в кустарнике, под навесом, стояли тягачи. «Хорошая у хлопца фамилия — Поманысточко… Что-то нежное, девичье — монисто, монисточко».

Бондаревич опять раскрыл учебник и не заметил, как снова отвлекся, вглядываясь в светло-зеленую полоску леса на западе, не сумевшую спрятаться за горизонт.

Сколько горизонтов отделяют его от того, единственного, где начинаются и широко расходятся вдаль родные узденские леса…

Солнце жгло немилосердно. В кустах гремел ведрами Поманысточко и настойчиво, хоть и вяло, допытывался:

— Иван, Петро, хто увел мои ключи, ехать же треба.

— Черные? — спрашивал не то Иван, не то Петро.

— Та черные ж… Якие еще?

— Пошли в баню мыться.

Поманысточко ругался и теперь гремел уже ключами. От палатки, похожей на госпитальную — единственной на позиции, — доносились глуховатые, дребезжащие звуки гитары. Смеялись девушки — они прибыли на батарею час назад, — кто-то кого-то просил: «Кривоносов, врежь «Очи черные». Бондаревич и слышал это и не слышал, мысли его были далеко и сам он был с мыслями там, в родном краю, за тысячью горизонтов… Он шел берегом тихой, синей речки Уздянки, а вокруг, куда ни глянь, простирались леса. Ярко-зеленые вблизи, синеватые в отдалении, чем дальше — тем они были синее. Он шел, наверное, в самую глубь их, потому что когда-то не успел сделать этого, спешил, будто боялся, что его могут окликнуть, остановить, повернуть назад. Местами леса отступали, начинались поля, засеянные житом, ограниченные серыми грядами камней. Бондаревич — сын этой земли — знал, сколько пота пролил здесь человек, прежде чем очистил, обогатил ее — скупую на щедроты землю. И снова к самой Уздянке подступал лес, а там, где он остановился, не достигнув берега, шумели роскошным разнотравьем луга, уже наполовину скошенные. Люди работали на лугах, и Бондаревич подумал, что где-то здесь удастся встретить своих сельчан, ведь совсем недалеко отсюда, вон за той дубравой, его родные Лапичи, но сколько ни вглядывался — ни матери, ни сестренки здесь не было. «Вжик-вжик, вжик-вжик», — за кустами, широко расставив ноги в резиновых броднях, усатый дядька точил косу. «Лапичские не с вами, дядька?» — «Не, яны там, далей».

Уже не видно косаря, не слышно звона косы под бруском, уже и луг кончается, а — ни живой души. Вот в знакомая дубрава над Уздянкой… Проскочив ее всю, не увидел Бондаревич деревни. Перед ним сплошной стеной полыхал пожар, обдавая все вокруг горячим дыханием. В огне и дыму метались люди — там же и его сестренка Марылька, — на них, по ним мчались полосатые танки. Они грохотали уже рядом, а гранат… гранат нет… Уже забивало ноздри прогорклым удушливым дымом, и вдруг стало тихо. Откуда-то явился Поманысточко, крикнул:

— Товарищ сержант, вас Тюрин кличет.