Николай Круговых - Дорога в мужество

Суржиков поднялся и прямо по воде зашлепал к пристани. И было в его походке, в сутулой приподнятости плеч, в наклоне большой головы что-то неожиданное, печальное. Это был не тот Суржиков — забубенно и разухабисто явившийся тогда в военкомат, и не тот, чьи марши бодрили новобранцев.

На берегу творилось непонятное: солдаты, только что дремавшие в тени, сбежались в одно место, обступили кого-то. Суржиков оглянулся:

— Пойдем, Кравцов, там никак жратву дают. — Приставил ко лбу ладонь козырьком. — Нет. Какая-то розовая мадама хлопцам травит. Ну, пойдем, что ли? Дутыш, черт!..

Под деревьями, в тени, в окружении солдат, сидела молодая женщина, держа на коленях ящик с картонками, оклеенными ватманом. К ней жалась девочка лет пяти, поглядывая на солдат украдкой из-под локтя. Женщина, смущенно улыбаясь, частила:

— Моментальный портрет. Десять минут и… память на всю жизнь. Садитесь, кто смелый, ну чего же вы, право?

Солдаты переминались в нерешительности. Женщина заметила Суржикова и теперь обратилась уже персонально к нему:

— Вот вы, молодой человек, у вас такое фотогеничное, выразительное, очень мужественное лицо. Пожалуйста! Всего ведь — десять минут…

— Что ж, это можно, — согласился польщенный Суржиков, сел, картинно выпятил грудь. — Валяйте, мадам!

— Анфас? Нет, лучше в профиль. Разговаривайте, не напрягайтесь, не обращайте на меня внимания.

Карандаш заскользил по бумаге. Толпа, сгрудившаяся за спиной художницы, сопела и напряженно помалкивала. Потом кто-то не выдержал: «Ты гляди — живой!» И толпа враз выдохнула, будто ахнула. Качнулась, задвигалась.

— Плясать придется, атаман!

— Точно — живой! Натура!

— Что ты! В натуре — хуже…

Женщина протянула Суржикову картонку. Тот с полминуты недоверчиво, отчужденно глядел на свое изображение и просиял:

— Жють! Костя Суржиков и есть… У-у, какой видный, подлец, смерть красоткам! Это что же, мадам, за «спасибо»?

Женщина смущенно опустила ресницы. Подрагивая губами, притянула к груди молчаливую девочку, — на меловых щеках ее пятнами проступил робкий румянец.

— Что-нибудь… для ребенка… Если можно…

Залихватское выражение на лице Суржикова в один миг смялось. Будто соображая что-то, он тяжело глядел на девочку — большеглазую, бледную — и, прикусив губу, медленно, густо багровел. Потом взгляд его растерянно забегал по лицам сразу притихших бойцов.

— Сергей, отойдем-ка. У тебя осталось что-нибудь?

— Ничего… кроме портянок.

— Во, брат, фокус…

Он вдруг метнулся к толстостволому дереву в стороне, вокруг которого лежали вещевые мешки всей роты. Не развязывая, стал ощупывать их.

— Одно железо гремит. Все слопали, вот же шакалы… Нашел! — крикнул обрадованно, выхватил из пузатого вещмешка полпачки гречневого концентрата. — Еще что-то есть! Хлебушек кто-то сберег, ай да молодчина! Живем, Серега!

А к нему уже подошел высокий нескладный парень, кажется, из третьего взвода.

— Это мое, — сказал парень, — поклади обратно.

— Ладно, друг, — горячо, с мольбою в глазах, зачастил Суржиков, — за мной не пропадет! Дитенок, погляди: дунь — свалится. Может, со вчерашнего дня не евши…

— Не твое — не трожь. Поклади, говорю!

Суржиков растерянно опустил руки. И вдруг, раздувая побелевшие ноздри, сгреб пятерней гимнастерку на груди парня, рванул его на себя, зашипел прямо в лицо:

— Про Митю Медного слыхал? Двух шакалов в Дон головой сунул — в море нашли. Тебя, лярва, в землю так зарою — ни одна собака не нанюхает. Молчи и улыбайся. Ну!

Улыбаться парень не стал, но дорогу уступил. Суржиков подошел к женщине своей прежней небрежно-тяжелой походкой, озорно подмигнул ей как ни в чем не бывало:

— Возьмите вот это, мадам. Не стоит благодарности. Спасибо за портрет.

Заказчиков здесь больше не было — художница ушла. Пока не скрылась она за серым приземистым пакгаузом, Суржиков провожал ее задумчивым взглядом, потом присел поодаль от всех на бровку канавы. Сергей подошел, опустился рядом. У ног Суржикова валялся перевернутый портрет.

— Про какого-то Митю наплел… Зачем на себя наговариваешь? Глупо.

Суржиков рванул ворот гимнастерки — сразу расстегнулись все пуговицы, — задышал часто и сдавленно.

— Видал? И это тоже — война… Война, брат… У-ух!.. Я ржу как стоялый жеребец, а рядом малюсенький человечек — голодный… Курить нету? Найди, Серега.

…Через полчаса — в путь. Куда-то на восток. Полями.

Справа и слева желтели дозревающие хлеба, по-мирному деловито и неторопливо раскачивая на плотных стеблях налитые колосья.

С востока наползала туча. С исподу синяя, вверху она вся дышала, разваливалась медленно и тяжело.

— Дощь будэ, — угрюмо сказал Мазуренко, — та ще, може, з градом.

— Пожалуй, — согласился принимавший на пристани пополнение сержант с тонким красивым лицом и удивительно голубыми глазами. — Положит посевы…

Достал пачку махорки, газету, сложенную гармошечкой, свернул цигарку, передал пачку Мазуренке. Задымили. Сергей давно приметил: фронтовики сходятся как-то сразу. В глаза не видали друг друга, а сели плечо к плечу — и кажется, будто они с первого дня «ломают» войну вместе.

— Награды за Сталинград? — спросил Мазуренко.

— Нет. Я тогда как раз в госпитале отлеживался, — с усмешкой ответил сержант. — А вы т а м были? — тут же спросил, выделяя паузами «там».

— Недолго.

Сержант поглядел на Мазуренко с нескрываемым восхищением и словно бы даже — с завистью. Он видел человека, побывавшего «там» и оставшегося в живых. Многое отдал бы Сергей, чтобы когда-нибудь и на него вот так глядели.

— Сам родом — белорус?

— Из-под Минска.

— Считай — земляки. Я — черниговский.

В утробе тучи погромыхивало, кое-где вспыхивали белесые всплески, а по хлебам уже ходуном ходили волны, даже гул моторов не мог заглушить сухого и тревожного шума колосьев. Вдруг молния разрубила тучу пополам. Кабину, гимнастерки испятнали первые крупные дождевые капли.

— Сейчас врежет! — крикнул Сергей, радуясь и дождю, и ветру, бьющему в лицо, и тому неведомому пока, что ждало его на новом месте. — Товарищ старшина, где же мы теперь служить будем?

— В войсках ПВО. Уси чулы? Зенитчиками будемо.

— Самолеты, значит, сбивать?

— Ото ж… — Мазуренко хитровато подмигнул сержанту. — От куда мы влипли. Пехота-матушка, царица полей, знаете як дразнит этих самых пэвэошников? «Пока война — отдохнем, после войны отработаем». Так, сержант, чи не так?

— Так точно.

— О, бачите? — вскинул палец Мазуренко. — А вы, грек и Кравцов, казали: грудь у крестах. Хе-хе-хе… Никаких крестов не будет.

— Зачем же нас сюда сунули? — расстроился Лешка-грек.

— Я считаю — пожалели, як негодный элемент. На передовой крепкий народ нужен. А вы? Ну якие з вас, у бисова батька, солдаты? Перед первой же атакой запоете: «Мамочка риднэсенька, роди меня обратно».