Николай Круговых - Дорога в мужество

Опять над степью разносилась незнакомая и тоже сказочная песня, ее и слушать хотелось, и прервать было надобно.

— Эге-ей! — закричал на всю степь. — Где хоть искать тебя, Зовутка?

Девушка оглянулась и махнула на сиреневое марево:

— Там! Только поспешай, чернобровый, а то ведь мой голосок далеко слышен…

Где вы, ночи соловьиные, звездные, где ты, шепот девичий — ласковый, как шелест ивы над головой!

«Митроша, переводись к нам в совхоз, чаще видеться будем».

«Да я хоть завтра! Взяли бы только…»

«Возьмут. Ты работящий. А сейчас иди. Ваши небось уже коров доят. Поспать тебе надо».

«Я у тебя, Анюта, на плече полчасика вздремну и на весь день при силе. Я хоть и хрестьянин, не пролетарьят, а тоже — двужильный!»

«Хвастун ты, крестьянин. Спи. Сейчас же спи! Я твои кудри распутаю».

А вы где, вечера в школе ликбеза с первыми каракулями на грифельной доске? Где и ты, радостный час, когда парень — тот да уже и не тот — впервые вывел на загонку свой комбайн «Коммунар», покрашенный в цвет знамен и крови?

— Заводи, тракторист, трогай, судьба пролетарская!

Плыли навстречу комбайну бело-огненные облака, кланялись ему стебли тугими колосьями. И парень чувствовал себя великаном, если не самим богом.

Где-то внизу ревел мотор трактора, плавно колыхалось на вымоинах могучее тело комбайна, скошенный хлеб все кланялся, ложился на безостановочно ползущую ленту хедера, а за спиной ручейком по камешкам позванивало-ссыпалось в бункер обмолоченное зерно.

Крепко держа штурвал, парень пел какую-то, только что выдуманную им песню, она вплеталась в гул моторов, а с бугра, от бригадного стана, бежала девушка в алой косынке, и он призывно махал ей рукой:

— Анюта, родная моя Зовутка, скорей!

…Музыка оборвалась, и Чуркин очнулся. Ни поля, ни Анюты. Только звон в ушах да боль в груди.

С хохотом рассаживались на нарах девушки. Выскочил на середину землянки Суржиков с гармонью над головой:

— Тихо, красавицы! Все внимание на Костю Суржикова! И…

Притопнув, Суржиков нахмурился, как-то украдкой, словно бы нерешительно, перебрал лады. Вдруг, отчаянно рванув мехи, стремительно и как-то бочком прошелся по землянке, тут же проколесил в обратную сторону и, выйдя на середину, отбил чечеточную дробь:

«Лих, чертяка, ну и лих!» — подумал Чуркин, забываясь ненадолго.

Разрумянившееся Костино лицо сияло, глаза сверкали озорно и весело; не переставая толочь ногами земляной пол, с гармошкою Суржиков выделывал что-то невероятное: то выносил на вытянутых руках в сторону, от откидывал через голову за плечи, то подбрасывал и виртуозно ловил на лету, ни на миг не прерывая музыки, и, весь какой-то горящий, сыпал речитативом двусмысленные припевки. Неожиданно встал как вкопанный и, перекрывая хлопки в ладоши, веселый смех, потребовал:

— Деда на круг! Чего он в углу бирюком сидит? Тащи его на «Барыню»!

Гурьбою вытолкали Чуркина на середину землянки. Перед ним, помахивая платочком, уже ходила павой Женя, и он, вздохнув, сорвал с головы пилотку, хлопнул ею по ладони, по коленям, швырнул к подушкам:

— Веселое горе — солдатская жизнь! Играй шибче, Константин, крой на всю ивановскую, чтоб дым столбом!..

На душе было тошно, какие тут пляски? Но, пересилив себя, Чуркин выпятил грудь, горделиво вскинул голову и, дробно притопывая, соколом пошел на Женю, кругло и широко раскидывая руки. Было когда-то времечко, было… Он постарался отрешиться от настоящего, мыслью приблизиться к тому, былому времени, войти в него целиком. Нет, не Женя скользила павою перед ним, наступая плавно и маняще и тут же стремительно увертываясь из его смыкающихся рук, то она, его Зовутка, его Анюта, ласковая и молодая, красовалась перед ним, и не в зеленом, а в белом, подвенечном платье, это перед нею выставлял он напоказ не морщины свои, не седины, а былую стать и удаль молодецкую. Он то пускался вприсядку, то неистово хлестал себя ладонями по коленям, по груди, умудрялся даже доставать до подметок: восхищенные возгласы подстегивали его, и не могло быть иначе, потому что они тоже относились к тому, давно ушедшему времени. Он не глядел на Женино лицо, стремясь продлить самообман; сбычившись, он наступал на нее, оттесняя к двери, видя только начищенные до глянца ее латаные сапожки, и когда наконец взглянул — остолбенел и обвял, пораженный: у двери, в полутьме, подбоченясь, стояла Анюта.

— Ты чего ж это, сивой, обещался зайти крышку на котел подправить, да и затанцевался? Или сержант не пускает? Отпустите его, товарищ сержант, на часок, думаю — справится.

«Ох, Варвара, зачем ты встала на моей дороге? Увижу тебя — память обухом по башке бьет, а ты, как нарочно, глаза мозолишь…»

Со свету на дворе тьма, хоть глаз коли. Проволглый воздух прилипчиво охватывал лицо и руки.

— Зачем понадобился? Ить, по-моему, ни о каких крышках речи у нас не было…

— Не было, так будет.

Чуркин вздохнул.

— Эх, Варечка-кралечка, дал бы те пряничка, да ломаного нет…

— А на что он мне… ломаный? — Варвара игриво засмеялась и, будто оступившись, вцепилась в его руку. — Целый, еще куда ни шло…

И вдруг застеснялась, мягко выпустила руку и до самой кухни не проронила больше ни слова.

С Варварой у него в последнее время установились какие-то странные отношения. На другой день после разговора за чисткой картошки Чуркин обнаружил, что Варвара не вернула ему карточку. Пошел к ней.

— Забыл я тут давеча…

Она неожиданно побледнела, коснулась рукой груди и не сказала — прошептала, задыхаясь:

— Тут они… все втроем… Дозволь, Ёсипович, пусть они хоть недолго побудут… вместе…

Ошеломленный, он поспешно согласился: «Пущай, раз недолго…»

После этого засела Варвара занозою в сердце, постоянно думал о ней, хотя встреч и старался избегать: у Варвары обличье Анютино, да только встречному и поперечному глазки строит, С Мазуренкой, говорят, без оглядки путается… Бог с ней…

— Где кружок-то?

— А вон он. И гвозди, и молоток.

Пока Чуркин подгонял доски и орудовал тупой ножовкой, ровняя кружок, Варвара вертелась рядом. Он старался не глядеть на нее, нехотя и коротко отвечал на вопросы, закончив работу, сразу засобирался уходить.

— Да куда же ты, Ёсипович, так рано? Я ведь порешила чайком тебя угостить, заслужил, поди… — Варвара улыбчиво поиграла глазами, наполнила кружку из чайника, медленной походкой хозяйки прошла к порогу и решительно накинула крючок. — Не пущу! Драться ведь не будешь? Пей, Ёсипович, на здоровье.

— Запираться-то зачем? Налетит кто, невесть что подумает.

— А ты пугливый, как девчонка незамужняя. Бери сахар. Хочешь — вприкуску пей, хочешь — так. — Она оперлась локтями о стол, голову положила подбородком на ладони и, не сводя с него глаз, долго молча улыбалась. — Чудной ты мужик, Ёсипович. Не как все.