Николай Круговых - Дорога в мужество

Сто двадцать шагов туда, столько же обратно. Еще две минуты долой. В окопе покашливает Чуркин. Поднялся на бруствер. Идет.

— Озябла, поди?

— Есть немного.

— Давай-ка, девонька, ружье, валяй спать.

— Вам же только через час.

— Бессонница мучает, все одно глаз не сомкну.

— А дежурный не заругает?

— Меня не посмеет, тебя — не дам. Иди, солнышко. Спокойной ночи.

«Спокойной ночи…»

Потрескивают в печке дрова, неверные, желтые блики зайчиками прыгают по фанерной стене. Вспыхнуло свежее, подброшенное Женей полено, осветило половину землянки, и Женя из своей клетушки увидела Бондаревича. Голова его сползла с подушки, волосы разметались по лбу.

Подойти бы к нему, расчесать эти волосы, как когда-то, своим гребешком, а если бы вдруг проснулся — прошептать тихонько, для него только: «Глупенький, зачем нам мучиться? Ничего ведь не было…»

О нет! Этого она себе никогда не позволит. Не нужно ему ее признание, раз сама она не нужна…

Проводив Чуркина, Варвара заснула не сразу. Слышала, как пришел Мазуренко, видела в приоткрытую дверь — зажег сразу две плошки, долго и сосредоточенно писал. Изредка отрываясь от листа бумаги, подсчитывал что-то. Счеты у него маленькие, с ладошку, они и лежали на ладони левой руки, и когда нужно было, он карандашом отщелкивал костяшки, не доверяя огромным толстым пальцам.

Так было каждый вечер. Покончив с делами, он умывался наверху, потом спускался в землянку, гасил свет и переступал порог ее боковушки. И, замерев от привычной радостной тревоги, она с готовностью отодвигалась к стене.

Потом он уходил молча, как и приходил. Назавтра оба делали вид, что ничего между ними не было и не могло быть. Может, причиной тому послужил давний разговор, ничуть, впрочем, Варвару не обидевший. Утром Мазуренко, нацедив из бочки в ведро воды, отошел умыться в кусты. Она вызвалась помочь ему.

— Давай, хозяйка, ухаживай, — подмигнул он и вмиг разделся до пояса.

С озорным смешком лила ему на руки, на шею, на спину, норовя, чтоб ледяная вода по желобку спины ринулась вниз, в Мазуренкины шаровары, он крякал, грозился хлестнуть ее мокрой рукой по полной икре и басил глухо:

— Ну и бисова ж баба! Где ты только и была до сих пор? Ах, грэць бы тебя взяв! Годи! Та годи ж! Давай рушник…

Грубым, сразу взмокшим полотенцем, охая и шумно дыша, он истово стал растирать спину, грудь, то приседая, то распрямляясь; Варвара завороженно глядела на него — высокого, налитого — и вдруг испуганно ахнула, отступая:

— Гадюка! Страшилище какое!.. Да на что она тут, на теле-то?

— Чого спужалась? Хиба ж она хоть раз тебя укусила? — Мазуренко огляделся по сторонам и закончил, понизив голос до шепота: — Ты вот шо, Варвара, ты при людях глазки мне не строй и вообще — помалкивай. Тебя ни який грэць не возьмет, може, переведут на другую батарею, и весь страх, а меня як голубчика запечатают.

— Куда запечатают?

— А туда, где все пули — дуры. Поняла? Ну так от…

Он приходил и уходил, она и не звала его, и не отталкивала. Мазуренко был такой же случайный человек, как и все, встречавшиеся ранее, но, ей казалось, и случайное лучше, чем ничего. Неожиданное сближение с Чуркиным вернуло ей давно потерянную веру в то, что и ее, Варвару, могут любить по-людски, по-настоящему. «Человек-то какой Ёсипович сердечный… Уж как бы я его миловала, как берегла! Что ж у меня было? Ничего почти… Одно вскользь прошло, другое — мимоходом. Вроде конфетку берешь, а раскусишь — подслащенная пилюля с полынной горечью в середке».

Сейчас она по-девичьи боялась Мазуренку: то, что возродилось в сердце, было не для него.

Когда он поднялся и подошел к ее клетушке, она вся сжалась, готовая к отпору, но он, видимо, решил, что она спит, задул плошки и вышел.

Варвара, успокоившись, заснула мгновенно.

Он пришел перед утром. За окном брезжил рассвет, когда она, почувствовав прикосновение его огромных рук, проснулась в испуге. Потерянно вскрикнула: «Не надо!..», а отбросить эти руки, воспротивиться не смогла. «Что же это со мной? Да что же это?..»

Потом видела, как он уходил. С ненавистью глядела в его широкую спину, в белеющий в полутьме бритый затылок с припухлым навесом ожерелка над воротником. Уже и шаги его затихли наверху, а она все глядела в пустоту, в черный дверной проем — раздавленная, оцепенелая.

Кованые каблуки ботинок стучали по мерзлой земле, как по кремню — сухо и звонко. Руки окоченели, но Суржиков забыл о торчащих за поясом рукавицах. Сошел с бруствера в окоп, достал из кармана смятый листок бумаги и лишь тогда включил в глубине снарядной ниши аккумулятор. Трехвольтовая лампочка горела тускловато, но он без труда разбирал написанное, потому что перечитывал, наверное, уже в десятый раз.

«Бабка твоя, Марфа Дементьевна, наказала долго жить. Перед смертью все тебя вспоминала-звала, а ты-то, забубенная твоя головушка, не ко времени будь сказано, один треугольничек за все время и прислал, да и то простым карандашом накарябанный. Целым табуном грамотных людей полдня разбирались…»

Пытаясь унять запоздалую боль в груди, Суржиков судорожно втянул в себя воздух — закололо зубы. А слова из письма, полученного от соседа, безногого сапожника Степушкина, тянулись медленно и обидно, будто Степушкин был рядом и не слова цедил, а протягивал сквозь уши просмоленную дратву, и больно было голове, еще больнее — душе, словно напарник Степушкина, крепкорукий горбун Кирюха, вцепился меж тем в душу и крутит, мнет ее, как кусок свиной кожи на союзки.

«Не сказать, чтоб дюже бедствовала, военный комиссар помощь назначил, да и соседи мимо не обходили, однако, видно, пришла пора. А перед смертью попросила, чтоб письмо твое и т а м с нею было. Мы, значит, как полагается, вложили в руки. Похоронили ее на станичном погосте, сразу за воротами, рядом с дочерью, стал быть, матерью твоей…»

Вот ведь как вышло непутево. Жил на свете единственный родной человек, и он, Суржиков — сытый, ухоженный, — невзначай забыл о нем… Да, конечно, то было первое и последнее письмо. Хвалился в нем: «Не боись, бабка, Костя Суржиков нигде не пропадет!» Ему-то, такому лбу, отчего пропадать? О ней вот не подумал: как там старая, может, помощь какую от властей попросить. Не он, люди помогли, обласкали.

Ледяной ствол карабина обжигал пальцы. Суржиков натянул рукавицы, поднялся по брустверу на крышу землянки, сжал коленями и окутал полами шинели трубу. Железо было холодным, но из жерла трубы мягко и едко тянуло чадным теплом.

У командного пункта мерцал в темноте огонек, вспыхивал ярко и снова сжимался в крохотную красную точечку. «Телефонист, сигнал «Я — свой» приняли? — донесся хрипловатый со сна голос Тюрина. — Запросите прогноз погоды». Огонек опять ярко вспыхнул и, описав дугу, рассыпался на мельчайшие искры. Поддуваемые ветром искры заметались, полетели над землей, исчезая. Когда уже все потухло, лишь одна еще долго цеплялась за бугорки, разгораясь до золотистого блеска, и погасла враз. Темнота сгустилась.