Николай Круговых - Дорога в мужество

— Так точно.

— Шагай.

— А как же насчет… взыскания?

— Есть же у тебя совесть! Все. Кончен разговор.

В землянке, к удивлению Суржикова, никого, кроме Жени, не оказалось. Она лежала в своей «светелке», до подбородка укрытая байковым одеялом. Гимнастерка и юбка — на тумбочке.

— Где же народ?

— Увел куда-то сержант. А я вот слегла. Горло болит и слабость…

— Чего ж ты так? — Суржиков переступил порожек «светелки». Женя вдруг вскинулась на топчане, забилась в самый угол, успев подхватить с пола сапог.

— Не смей! Не подходи!

— Тю-у, глупая… — смутился Суржиков, отступая. — Кинь свое ненадежное оружие… Танечку позвать?

— Уйди, пожалуйста, будь человеком!

— «Че-ло-ве-ком»… А кто же я, по-твоему? Скотина? — Он резко шагнул к двери, у порога остановился. — Поговорить с тобой собираюсь, Жень. Я вон там на нарах сяду, чтоб ты не боялась зря. Ладно?

— Садись.

— Есть у меня один вопрос… — Суржиков почувствовал, что волнуется, и сам удивился этому. — Скажи откровенно, как мне жить надо, по-твоему?

— Я тебя не понимаю, — не сразу и удивленно сказала Женя, все еще не расстающаяся с сапогом.

— Я и сам себя не понимаю, — вздохнул Суржиков, вспрыгнул с ногами на нары, съежился весь, обхватив колени и задумчиво глядя в пол: — Творится со мной чего-то… Всегда я жил без оглядки: там клюнул, там плюнул, и все, казалось, в норме. А тут Серега Кравцов со своими вопросами, чтоб ему пусто: для чего на свет родился, да жизнью своей доволен ли? Посылал я его подальше, а сам замечаю — недоволен собою стал.

— Значит, решил жить иначе, лучше?

— В том-то и дело, что ни черта не решил. Понимаешь, Женя, сложилось как-то все по-дурацки. Жил без батьки-матери, с немощной бабкой, считай — на улице вырос. Бездомно. Улица, она, слышь — не мать родна, ласкать — этого у нее в натуре нет, а бьет — зубы напрочь. На улице выживает тот, у кого зла побольше да кулак покрепче, она и воровать научит, и как угодно вышколит… — Суржиков стиснул руками лоб, точно у него болела голова, и снова обхватил ими колени. — Люди на меня косоротились, как на бандюгу, которому, кроме тюрьмы, иного места на полагается. И копил я за это на них злость в душе. Не такой уж я был пропащий, чтобы мною детишек пугать, а ведь — пугали. «А ну-ка перестань реветь, а то Костьку Суржикова позову, он тебе жи-иво!» Злобился я на всех подряд, ну и… пакостил всем без разбору, легко и как мог. А теперь вот понимать начал, что в основном-то люди — народ хороший, подлецов не так уж и много. И в страх меня кидает, как припадочного: как же суметь предостеречь себя, чтобы с бухты-барахты не плюнуть в душу хорошему человеку? С подлецами у меня разговор короткий, а вот… — Суржиков весь напрягся, как сжатая пружина, лицо его казалось бледным, глаза лихорадочно блестели. — Послушай, Жень, может, ты нашла секрет, чтобы вот… глянул на человека, и сразу ясно: этот парень, что надо, помогай ему, береги его пуще себя самого, а с тем вон не водись, потому как — падло. Ты умная, Жень, тебе, наверное, натуру угадать — раз плюнуть. А меня мучит этот вопрос, и другой, с которого и разговор начат: много во мне трухи всякой, чувствую: не так живу, как надо бы, а как — не могу разобраться, не знаю…

— А ведь я тоже не знаю, Суржиков, — сказала Женя. Она уже оделась и вышла из «светелки». — Честно жить надо, полезно, это — понимаю, а как, чтобы конкретно… Послушай, Костя, ты не тревожься. Жизнь, она, наверное, сама подскажет, что, как и для чего…

— Жди, пока подскажет… — Суржиков ловко спрыгнул с нар, оправил гимнастерку под ремнем, гулко ударил себя кулаком в грудь. — Горит вот тут, просится! А что горит, куда просится? Эх… Ладно. Ты тоже ни черта не знаешь. Я пойду. Таньку все-таки позову. Зря ты встала. — Уже поднявшись было в орудийный окоп, вернулся. — Кто-то капает на меня начальству, будто недозволенное говорю… А зачем мне это? Мне бы стежку свою найти — самую правильную, самую верную. Кабы встал на нее, на твердую, эх, мать твою за косички, располосовал бы рубаху до пупа и вперед — аллюр три креста!

Не раз просыпался Чуркин в холодном поту, снились жена и дети. Он и во сне помнил, что это сон, однако, вырвавшись из него, как задыхающийся из воды, не мог сдержать стона. Стискивал ладонью грудь под левым соском, шептал в подушку сухими губами: «Судьбина ты моя дикая, неприютная… Одинокий помрет — и собака не взвоет…»

В тот вечер, когда Варвара, явившись незвано, увела его к себе, понял Чуркин, что и она — человек неприкаянный. Понял, что нужен ей, и без оглядки бросился навстречу.

Сколько дум передумалось за одну ночь после той и дорогой и постыдной близости с Варварой… Вся жизнь прошла перед глазами вдоль и поперек, всеми болями враз переболела душа, и даже что когда-то обголубило, обласкало, и то сейчас обернулось страданием. «Прости, Анюта, Зовутка моя незабывная!.. Никогда непутевым я не был, а это… и сам не знаю — от нужды, может. И мне жизнь в боки дала, и ее не по головке гладила. Нужны мы друг другу, стало быть, пара, хоть и горькая, и, видно, сама судьба — вместе нам век довековать».

На другой день он сам пошел за обедом. Не терпелось поскорее увидеть Варвару и если не словом перекинуться, то хоть взглядом приласкать. Шел к такой близкой, какою ей, может, и не снилось когда-нибудь быть, а пришел и не узнал Варвару. Чужой, недоступной была она. Молча наполнила его котелок, взглянула печально и повела плечами:

— Следующий!..

«Обиделась. И за дело. Не стоит ей сейчас глаза мозолить».

Тянулись дни. Варвара избегала встреч с ним, и это уже не походило на простую обиду. «Не люб, так зачем же в сердце стучалась? Потехи ради, что ли?»

…Пробившись сквозь теплый пар, сдобренный духом вареного мяса, Чуркин переступил порог кухни. Варвара крошила в кастрюлю лук, отворачиваясь и жмурясь. Чуркин кашлянул. Она выронила нож, обернулась, опустилась на лавку, вытирая концом передника слезы.

— Ты, Ёсипович? Здравствуй… — сказала растерянно.

— Прислал Мазуренко пароотвод починить.

— Ага, — подхватила Варвара, словно обрадовавшись, что можно не молчать, и заторопилась, тиская в пальцах концы передника. — Замучилась прямо… Вскипит — спасу нету, сразу мокрая вся и слепая, просто беда…

— Может, попозже? Трубу снимать придется.

— Ага, — тут же согласилась Варвара, — лучше попозже, а то еще натрусишь в варево. Ох, господи…

Она уклонялась от его взгляда, будто была виновата перед ним. Он присел на краешек скамьи, осторожно накрыл своей рукой обе ее ладони:

— Умаялась?

— Да нет.

— Спать тебе сколь же достается? Ложишься поздно, встаешь рано и весь день на ногах…

— Я — привычная.

Он не знал, как перейти к главному, а она, было заметно, ждала этого главного и боялась.