Николай Круговых - Дорога в мужество

— Все-таки ты обиделась, Варь. А я ведь, знаешь, позавчера в дивизионе был, в штабе. Зашел к парторгу, хоть и беспартейный. Так, мол, и так, не о блуде речь. О любовном факте, когда все — по-человечески. Ежели ни на нем груза, ни за ней довеска, можно ли, спрашиваю, оформить законный брак. Уточню, говорит, по-моему, говорит, можно: хоть мы и форму носим, но тоже равноправные граждане, а закон — един. Вот такие дела, Варя. За тобою теперь слово…

Он наконец заглянул ей в глаза. Они полнились, набухали слезами. Смахнула их Варвара, тылом ладони: «Ах, лук проклятый!», а губы мялись, плечи нервно вздрагивали.

— Чего же ты плачешь, Варь?.. Может, и неправильно я рассудил, только не могу иначе. Всколыхнула ты все во мне, может, свет глазам вернула… Потому иначе и не смог.

Она вытерла насухо глаза и щеки и теперь сама поглядела на него твердо и печально:

— Ничего путного не выйдет у нас, Ёсипович…

— Как это — не выйдет? — удивленно и растерянно улыбнулся он.

— А вот так. Ты — хороший, светишься весь как стеклышко, как зеркало светишься, смотреться в тебя можно. Я вот и посмотрелась, и такою себя увидела — страх… Кто я? Непутевая баба, мордой только и взяла…

— Да что ты, Варь? Что ты на себя нагораживаешь?

— Исповедаться, может? — как-то вымученно выкрикнула она. — Боюсь я себя, понял? И любви нашей боюсь… Всей душой прильнул ты ко мне, а ведь я не сберегу эту любовь. Не таковская…

— Да что ты чернишь себя? Ни к чему это ни мне, ни тебе… Чего ты душу-то себе когтями скребешь, Варя?.. Опомнись, голуба моя…

— А ты слушай… — Варвара прикусила губу и, захлебываясь слезами, вытолкнула из самой груди глухим, взволнованным шепотом: — Гадкая я… Не пара я тебе. Иди, Ёсипович, своей дорогой. Пожалели маленько друг друга и — квиты…

Она вырвала руки. Его рука безвольно упала на колено.

— Да зачем же нам по-разному?.. Не должны мы допустить этого. Как же так, Варь?

— А вот так! Крест на этом поставим. — Варвара тяжело поднялась со скамьи, отошла в угол. Чуркин сидел — сутулый и постаревший, бессмысленно глядя на носки ботинок. Когда она обернулась, тоже встал, шагнул к ней. Она, испуганно попятившись, замахала руками, будто отталкивала его.

— Уходи, Ёсипович, — проговорила с мольбою, и вдруг глаза ее вспыхнули таким полыхающим огнем отчаяния и ненависти, что Чуркин невольно отшатнулся. — Чего ты ко мне привязался, сивой? Что прилип, как банный лист? Может, я не одного, а многих хочу… Видишь, я какая? — Лицо ее пламенело, рот некрасиво перекосился. Нехорошо усмехаясь, она шла на него медленными, короткими шагами, а он, сбитый с толку, поверженный ее словами, отступал к порогу. — Я свободы хочу! Хочу быть не связанной птичкой. Какая веточка приглянулась, та и моя. Натешусь, пока молодая, а там хоть… пропади все пропадом!.. — Она перевела дух и закончила на низкой грудной ноте: — Ну вот, теперь все ясно как божий день. Не о чем говорить больше…

На пороге он задержался, сказал с усилием хриплым, чужим голосом:

— Вольному воля.

И вышел.

Когда и шаги его затихли, Варвара все еще стояла, стиснув пылающий лоб, потом пошла к котлам, но не дошла. Ухватилась за столб — опору посреди землянки — и заплакала, сползая вниз и скользя руками по столбу, пока не коснулась коленями холодного пола.

Тучи, тучи… Серые, густые.

А если над самой землею разорвутся вдруг, пойдут клочьями, в оконца просветов виден второй ярус. Эти — туда, те — обратно.

Ни неба, ни солнца.

Сбили единственный самолет, да и тот «всем колхозом», неизвестно, кому его и зачислили. Нормальное положение орудий — нулевые установки. Зачехленные стволы едва не касаются надульными тормозами обдутой ветрами земли.

А где-то гремят сражения, каких еще не знала история. Освобождены Смоленская, Брянская, Орловская области, Украина — до Днепра, часть Белоруссии и весь Донбасс. Женя уже послала домой письмо и, как всегда бывает, когда ждать осталось недолго, места себе не находит.

Город дремал в темноте. Справа, со станции, доносились паровозные гудки. Составы прибывали и отходили беспрерывно, с востока — медленно, тяжело, с запада налегке — побыстрее.

Две недели в железнодорожном тупике, километрах в двух от позиции, стоял бронепоезд с зенитками, к вечеру сегодня — след простыл. Умчался бронепоезд куда-то на запад, поближе к фронту. «Везет же людям», — подумал Сергей, направляясь на шум мотора к дороге открыть шлагбаум.

Это старшина вернулся из штаба и сразу ушел к командиру. Шофер Поманысточко, бросив машину на центре позиции, побежал к первому орудию:

— Хто на посту? Саньков? Скажи хлопцам — Киев узяли!

— Не свистишь?

— Своими ушами чув! — Поманысточко помчался на второе: — Хлопцы, хто на посту? Киев узяли! Третье!

— Чую, Мыкола! Чую, земляче!..

— Скажи Задуйвитру, Остап. Цэ ж его ридный город…

Микола, как на крыльях, подлетел к четвертому. Не заметив Сергея, ринулся по ступеням, чуть не сбил с ног Лешку-грека, поднимавшегося в орудийный окоп, неуклюжего в брезентовом плаще, натянутом поверх шинели.

— Несет, тебя… В шею дали, что ли?

— Киев узяли! — заорал Поманысточко, настежь распахнув ногою дверь, тут же прихлопнул и убежал.

Лешка поежился, молча взял из рук Сергея карабин, поднялся на бруствер.

— Глянь, Серега, к нам еще гость. Да никак — Атар вернулся.

Теперь и Сергей увидел: от старшинской машины не спеша шел к орудию, опираясь на костыль, Асланбеков.

— Атар! Вот здорово! К самому празднику… — Они одновременно подбежали к обрадованному Асланбекову и стали наперебой забрасывать его вопросами: — Вылечился? Вот здорово! А мы тебя только сегодня вспоминали. Ну как, ничего уже не болит?

— Нога. Немножко.

— Заживет! Письма наши получил? Пойдем, Атар. Расчет не спит. Всех разбудил Микола.

Сергей осторожно вел Асланбекова по ступенькам. Из землянки доносился разговор.

— Вот это дали! Теперь двинут до самой границы, — строил планы Суржиков. — Верно, дед?

— До границы еще далеко… Однако — двинут, ясное дело.

— А мы сидим… Глянь, дед, кого Серега ведет! — Суржиков сорвался с нар, ринулся к порогу. — Женя! Товарищ сержант! Асланбеков вернулся!

Атара обступили со всех сторон, тискали, обнимали, засыпали вопросами. Счастливый, затурканный, он только скалил белые зубы, сверкая черными блестящими глазами, вертел головой, не зная, что кому отвечать, и каждый успел заметить, как тонко и незащищенно дышит на его шее глубокая розовая вмятина шрама.

— Ну дайте же ему хоть отдышаться, прах вас возьми, — возмутился Чуркин. — Помогите раздеться. Сергунек, придвинь скамейку, на костыле ведь…