Николай Круговых - Дорога в мужество

Асланбекова раздели, потом разули, усадив на скамью. Он облегченно вздохнул, как путник, наконец-то одолевший долгую дорогу, оглядел землянку, теперь уже обжитую, и сказал молча улыбавшемуся Бондаревичу:

— Вай-вай, как хорошо дома! Я давно просился — доктор не пускал. Вчера просился — доктор не пускал. Асланбеков убежит, говорю, доктор выговор получит, говорю. Доктор больно крепко серчал, хуже Сюржик выражался, а потом бумагу дал, иди, говорит, к чертям собачьим и больше ко мне не попадай, лечить не будем. — Спохватившись, Асланбеков поднял с пола тощенький вещмешок, вынул из него и протянул Жене, стоявшей в наглухо застегнутой шинели у порога «светелки», большую плитку шоколада, остальным — по кусочку. — Асланбеков много шоколад ел, каждый день ел. А потом не ел. Много шоколад домой собрал. А потом в магазин был — трубка видал, табак видал. Старичку сказал: деньга нет, есть шоколад. Бери шоколад, давай табак, давай трубка. Будем дарить Чурка. — Асланбеков сунул обе руки в мешок и, сияя от счастья, на ладонях протянул старому солдату две пачки турецкого табаку и трубку с медным мундштуком.

Растроганный Чуркин, видимо, чтобы не выдать волнения, тут же набил трубку, раскурил, смачно почмокивая губами, и лишь после этого, обняв Асланбекова за плечи, сказал тихо и задушевно:

— Знатно удружил! Спасибо, Атар, и за трубку, и за табачок, и за доброе слово.

— Это ты ловко придумал! — похвалил Асланбекова и Суржиков. — Можно сказать, из беды деда выручил. Замучила его козья ножка. Поминутно вспыхивает, а у него усы трещат. Погляди, на что стали похожи.

Лишь к полуночи улегся, утихомирился расчет. Женя при свете аккумулятора читала в своей «светелке», но вот и она стала укладываться.

Свет погас. Негромко похрапывали Чуркин и Суржиков, что-то гортанно выкрикивал на своем языке Асланбеков, по крыше землянки топтался Лешка-грек.

Сергей скорее почувствовал, чем услышал, шепот Жени:

— Не спишь, Сережа? Ты был в Донбассе?

— Не пришлось.

— Наша степь похожа на вашу, задонскую. Только оврагов у нас!.. И глубокие-глубокие!.. Мне у нас больше нравится.

— Так всегда… — убежденно прошептал Сергей. — Но ты зря волнуешься, Жень. Все будет в порядке. Скоро получишь ответ. Вот мало-мальски там наладится…

— Хороший ты парень, Сережа… — каким-то странным голосом сказала Женя, будто сожалела, что он хороший.

— Спасибо. Есть лучше.

«Может, я и хороший, да что толку? Быть бы мне еще и красивым, к примеру, как наш сержант, который для тебя — единственный свет в окошке. Чуркин однажды брякнул к слову: «Парень чуть красивше черта — уже красавец!» Че-пу-ха…»

Кажется, и Женя заснула, дышит глубоко, ровно.

После он и себе не мог объяснить, каким образом попала в прореху в брезенте его рука, ощутила кончиками пальцев теплоту Жениных волос, скользнула вниз, на твердую прохладную округлость плеча.

Было ему и тревожно и стыдно, и все же он не спешил убирать руку, будто это робкое прикосновение к девичьему телу могло объяснить скрытую в нем святую и мучительную тайну.

Наверху закашлялся Лешка-грек. Женя, показалось, вздрогнула. Сергей отдернул руку, а потом еще долго лежал, затаенно прислушиваясь к ее дыханию и глядя в темноту.

Утром, приняв пост у орудия, удивился. Те же пушки на позиции, наглухо зачехленные, те же голубоватые редкие дымки над трубами, стежки от орудия к орудию, в камень утрамбованные ногами часовых, — ничего нового, кроме алых флажков над входами в землянки, а позиция преобразилась. Красивее стало и вроде бы ярче, будто беспросветное небо над огневой не так серо, как по сторонам, и оттуда, с неба, струится какой-то мягкий серебрящийся свет. Две девушки-прибористки, принаряженные и быстрые, пробежали на кухню, тотчас выскочили оттуда — одна с утюгом, другая с одеялом. Из землянки Мещерякова вышел, прихрамывая, на центр огневой старшина, помолодевший, в новой шинели и в начищенных сапогах:

— Батарея, строиться!

Бондаревич задержал расчет в окопе. Чуркину приказал надеть погоны поновее. Лешку-грека заставил почистить пряжку ремня.

Женя стояла у правой снарядной ниши вполоборота к Сергею. В туго затянутой ремнем шинели, прикрывавшей до половины голенища сапог, в шапке-ушанке, она походила на стройного, хорошенького мальчишку. И теперь была как бы ближе ему и роднее. Вчерашнего стыда поубавилось, зато, казалось, повзрослел лет на пять и вырос на целую голову.

— Пошли, — скомандовал Бондаревич.

Женя, выходя из окопа, остановилась подле Сергея. Покусывая нижнюю губу и ухмыляясь, глянула исподлобья как-то таинственно, и в то же время озорно, и попросила:

— Сменишься — зашей, пожалуйста, брезент, хоть на живую нитку. От вас — дует…

И тотчас убежала. А он, обескураженный и, наверное, малиновый от стыда, только проводил ее взглядом, подумав: «Вот влип, так влип…»

Сменившись с поста, Сергей сразу ушел на третье орудие и без дела околачивался там, пока Асланбеков не позвал обедать.

Расчет был в сборе. Лешка-грек наливал из термоса в котелки наваристый борщ, Суржиков, расставив на скамье в ряд семь кружек, достал из-за пазухи флягу, отвинтил зубами крышку, подмигнул Чуркину:

— Может, ты, дед, распорядишься?

— А чего ж? У меня на этот божий дар глаз наметанный.

Чуркин разливал водку сосредоточенно и серьезно, будто священнодействуя. Опорожнив флягу, последнюю каплю слизнул языком: «Жгет, проклятая, по всем правилам, стало быть, с совестью наш старшина», заглянул в кружки и, отступив на шаг от скамьи, широко развел руками: «Подходи, подешевело, расхватали — не берут!» — сам последнюю, оставшуюся кружку высоко поднял над головой. Он глядел на всех молодевшими веселыми глазами, словно бы только что оказал каждому бескорыстную услугу.

— Тяни, Константин. Ну, а ты, Сергей, чего жмешься?

Сергей с интересом и тайной завистью наблюдал Суржикова. Тот коротко и резко выдохнул, с подчеркнутой бравадой вылил содержимое кружки в рот и проглотил одним глотком:

— Сладкое молочко от бешеной коровки! Жалко — мало…

Женя мельком и как-то вопросительно поглядела на Бондаревича, тут же решительно сбила набок пилотку, отпила из кружки, не глядя, отдала ее Чуркину и отчаянно замахала перед лицом руками. Суржиков, хохоча, сунул ей в рот ломтик хлеба и дольку луковицы.

— Лихая ты дивчина, Жень! Ох, и погорюет же Костя Суржиков, если дураку достанешься.

Отвернувшись, точно стесняясь, выпили Бондаревич и Асланбеков. Теперь Чуркин глядел на Сергея и Лешку-грека и поощрительно кивал:

— Ослобоняй посуду!

С первым же глотком обожгло горло. Сергей оторвал кружку от губ, неожиданно закашлялся, судорожно ловя воздух ртом и расплескивая из кружки. Чуркин с сожалением покачал головой: