Николай Круговых - Дорога в мужество

— Вже дотрясаешь. Скоро по дороге собирать будем болты и гайки, и вси — свои… Вот шо, Мыкола, до завтрашнего утра технику приведешь в порядок. Чув? Хоть языком лижи. Як шо не зробишь, я из тебя душу вытрясу без всякой присказки. Знов — чув? О так от!..

Машину Мазуренко направил к складам. Сам, стараясь хромать незаметней, выглядеть стройнее, пошагал к флигельку на отшибе, под липами, в котором помещались службы тыла.

Давно убедился Мазуренко: если хочешь, чтобы в твоей батарее было все необходимое, а сам ты, как старшина, везде пользовался непререкаемым авторитетом, святая святых твоей «тактики» — стать своим человеком в тылах. С начальством повыше можешь спорить настойчиво, лишь бы — деликатно, не переходя за рамки приличного, спорить, пока не добьешься своего; начальники посердятся, но про себя подумают: «Из горла рвет! Дельный мужик, хо-зя-ин!..» С младшим персоналом тыловиков следует строить отношения на равной ноге и на полном доверии. Это у него получалось как нельзя лучше. «Мне еще в мастерскую, в санчасть бежать. Вы, хлопцы, отвесьте, шо причитается, — и в уголок. Потом заберу». Если хлопцы, ошибаясь, — с кем не бывает? — отвешивали больше — возвращал, не ожидая, пока спохватятся, недодавали — начальству не кляузничал. Поведи себя иначе, подкузьмили бы за здорово живешь, а так вполне приемлемая репутация: головастый и свойский парень! И тут уж можно даже с начальством не спорить: младшие всегда докажут своим начальникам, что Мазуренко нуждается больше, чем другие, что ему обязательно надо пойти навстречу. Великое дело — авторитет! Не поленись, добывая его! Добудешь — авторитет весь век будет работать на тебя. Этой раз и навсегда выведенной формуле Мазуренко следовал неотступно и, хотя сознавал, что где-то в чем-то ловчит, не испытывал угрызений совести, ведь ловчил он и лез из кожи, служа одному богу — благополучию батареи.

За причелковой стеной флигеля стояла, лениво помахивая хвостом, привязанная к забору кобыла пегой масти, с вогнутой спиной и ребристыми, старчески раздавшимися боками. Заслышав шаги, она вздрогнула, но головы не повернула. Мазуренко похлопал ее ладонью по хребтастой спине в ссадинах, на что кобыла отреагировала легким дрожанием кожи в том месте, где ее коснулась рука, и на всякий случай сказав предупредительно: «Тпру-у», согнул ей переднюю ногу с щербатым неподкованным копытом. Потом разжал мягкие и теплые кобыльи губы, заглянул в рот, сокрушенно покачал головой.

Заметил: в окно флигелька за ним наблюдает Оксана Ткачук — писарь хозчасти — и хохочет до слез. Закончил смотрины.

С Оксаной отношения у него были самые дружеские. Во-первых, землячка, черниговская — село от села верст тридцать, — во-вторых, не было такой тайны в хозчасти, которую бы она от него скрыла. Едва он входил, если в это время отсутствовал ее начальник, она немедленно сообщала о всех поступлениях в склады, если начальник был рядом, болтала о пустяках, а сама тайком выписывала на бумажку складскую наличность такими буквами, чтобы Мазуренко безошибочно мог все читать издали. Ему оставалось выклянчить именно то, что имелось на складе, и не биться попусту за то, чего нет.

Сегодня начальник был на месте, сидел за столом — худющий и желчный — и отчужденно клацал костяшками счетов.

— Здоровэньки булы! — гаркнул Мазуренко и незаметно подмигнул Оксане: пиши, мол. Через минуту он уже наседал на помпохоза:

— Беда, товарищ капитан! Две дивчины совсем разулись, хоть лапти плети… Санинструктор Танечка, вы же знаете, яка вона гарна дивчина, ноги поразбивала, ходит, бедная, в тапочках. А вже ж холодно, якие тут тапочки… Щеглова — медаль, понимаете, за отвагу, герой Сталинграда, — обмундирование изорвалось вконец, и спереду, и сзаду светится, а чеботы — поганого слова не стоят. Залатать нельзя. Стоит девушка в строю — онучи из дырок лезут. Карикатура… Товарищ капитан, я ж много не прошу, всего три пары. Только и всего.

— Не прибедняйся, Мазуренко, и не плачь, знаю, что ты за птица. Нету ни обмундирования, ни сапог. Шьют…

— Лучше б я сам ходил босый. Девушки ведь…

— Русским языком говорю: нету и не скоро будут.

— Ну шо ж, раз нету… — Мазуренко натянул рукавицы. — Значит — нету. Сегодня замполит командира дивизиона капитан Киселев беседу у нас будет проводить. Я, конечно, никому не лиходей, вас, можно сказать, даже уважаю, постараюсь сховать тех голых и босых красавиц. Як шо удастся, конечно…

Намек, похожий на угрозу, возымел свое действие. Помпохоз отодвинул счеты, тяжко вздохнул:

— В гроб ты меня загонишь, Мазуренко… И хоронить, подлец, не придешь.

— Навощо? Зробите чудо, щоб мне по шее не получать за всех дураков и за умных, и не нужны мне ни ваши боты, ни рубахи до второго всемирного потопа.

— Ты у меня не один. И все требуют, все за горло берут. Рвут из горла!.. — Помпохоз сердито бросил Оксане: — Выпишите две пары сапог…

— Четыре… — скромно внес поправку Мазуренко.

— Три пары сапог, две — обмундирования. Все?

— Семь постовых плащей. Мерзнут люди ночами. Валенки — тоже.

— Все? Слава богу…

— Не все. Кобылу дайте.

— Вон ту? Серую?

— Як шо нэма другой масти, давайте серую, — осклабился Мазуренко и тут же подумал: «А на який грэць вона мне сдалась, та кобыла? Ей не то шо грузы возить, ей кормиться тяжко — зубы пять годов назад съела. Ладно, этот жмот все равно не даст».

— Бери и кобылу. Фураж дадим. — Ошарашил его помпохоз, коротко хохотнул и покачал головой. — Вот за это спасибо! Всем старшинам несчастного одра предлагал — и руками, и ногами отбивались, а ты вот — с дорогой душой!

— Ну и зря отбивались, — потупясь, сказал Мазуренко. — Воду, дрова можно возить…

— Да, да, забирай, пожалуйста.

— А як шо подохнет? — вкрадчиво спросил Мазуренко.

— Ну это ты брось! — нахмурился помпохоз. — По всей строгости спросим.

На складах — продовольственном и вещевом — Мазуренко задержался недолго. Едва погрузились, отправил Кравцова на огневую: «Бери, казак, вот ту лихую кобылу и езжай. Мы тебя догоним».

Карабины, сданные в ремонт неделю назад, не были готовы. Мазуренко, изрядно натрудивший к этому времени ногу, всласть поругался с ружейным мастером, вымещая на нем досаду за все сразу: и за карабин, и за Варвару, и за того полудохлого одра, которого выпросил сгоряча на свою голову. В санчасть, к Саше Водоносову — фельдшер и по совместительству аптекарь, — вошел окончательно расстроившийся, потому что умудрился потерять в суматохе Танечкину записку.

— Ох ты ж лишенько, набегался, як собака… Я сяду.

Бывая здесь, Мазуренко испытывал двойственное чувство. До блеска вымытые большие окна, белоснежные стены и потолки, на которых ни пылинки, ни паутинки, крашеные полы, застланные цветными бумажными дорожками, — это тебе не осточертевшая землянка с закопченной печкой. Жаль только, что все здесь: и стены, и воздух, и вещи — пропитано запахом йодоформа. Этот неистребимый запах больниц и госпиталей всегда напоминал о человеческих страданиях, и Мазуренко, освободившись, тотчас спешил без оглядки на свежий воздух.