Николай Круговых - Дорога в мужество

— У солдата главная вещь — зубы во рту да ложка за голенищем. Окромя этого он ничего не взял. Все тут.

Тюрин развязал вещмешок, встряхнул, держа за лямки. На пол упали чистые портянки, связанные шпагатом, брусочек мыла, пять-шесть высушенных кусков хлеба, величиной каждый с обеденную порцию. Посыпались, звякая и теряя патроны, снаряженные винтовочные обоймы.

Расчет онемело глядел и на эти портянки, куски хлеба и на обоймы. Чуркин растерянно кашлянул, всплеснул руками:

— Мать честная, да что ж это за чудеса в решете?..

Тюрин метнул на Мещерякова такой торжествующий взгляд, точно хотел сказать: «Видали? А я что говорил?» Потом обернулся к Бондаревичу, и теперь в его взгляде было уже неприкрытое недоброжелательство.

— Всем наверх! — неожиданно и резко приказал он. — Вы, Бондаревич, останьтесь.

Когда люди вышли (Женя таилась в своей «светелке»), Тюрин не спеша, собственноручно уложил все в мешок, тесемки завязал наглухо.

— Надеюсь, Бондаревич, вы не попытаетесь скрыть от следствия эти вещественные доказательства? Все, что здесь есть, здесь и останется, верно?

— Да уж не выброшу.

— Это и не поможет. Наоборот — усугубит положение. Ай-я-яй, как же так, Бондаревич? Допускаю, вы могли не знать мыслей преступника, но не обнаружить вовремя эти сухарики, эти патрончики, вы уж извините, но-о… Итак: к побегу готовился давно, бежать намеревался с оружием. Где-то кто-то его ждал. Кому-то он был нужен. С оружием!

Мещеряков поднялся, шагнул к порогу.

— Пойдемте, Михаил Иванович. Утро вечера мудренее, разберемся завтра. Зовите людей, товарищ сержант.

Едва за ними закрылась дверь, Бондаревич скорее почувствовал, чем услышал, шаги Жени. Она встала за его спиной.

— Стась… Я не верю, чтоб… самое худшее. Не верю! Ты в немногом виноват… Мало ли что взбредет кому-то в голову.

Он ощутил плечами робкое, легкое прикосновение ее рук.

— При чем здесь ты? Следователи разберутся. Ведь не все же Тюрины…

— Позови, пожалуйста, ребят, Женя. Чего им там мерзнуть?

Расчет улегся. Глухо топтался наверху Асланбеков, часовой. Чуть брезжил огонек в печке. На нарах пошептались Суржиков с Лешкой-греком и затихли. Заснули, наверное. Чуркин ворочался, кряхтел. В каморке то ли вздыхала, то ли всхлипывала Женя. «Может, и плачет. Доброго слова найти не смог…»

— Товарищ сержант, а ведь Серега на фронт убежал, ей-богу! — неожиданно сказал Суржиков.

— Почему вы так думаете?

— Один раз картошку на кухне чистили. Кравцов мне и говорит: «Выросли бы крылья, махнул бы я, Костя, прямо на передовую. В окоп. За пулемет». Тогда я на эти слова — ноль внимания. Он же у нас, Серега, всегда трошки чокнутый был, а нынче увидал патроны — голову наотрубь даю: туда он махнул!..

— Чего же ты, идиот, молчал, медведь рыжий! — вскинулся Чуркин, нашарил ногами ботинки. — Товарищ сержант, немедля к командиру! Ах, Костька, головушка твоя забубенная… Ведь матери его спасу не дадут, дезертира искать будут. А земляки что о парне подумают? Продажник, скажут, а тут видишь какой коленкор. Конечно, куда ему иначе, Сергуньку-то? Не без соплей, но ведь не мог же он пойти на подлость. И как я, старый дурак, сразу в ум не взял. Пойдемте, товарищ сержант…

До землянки командира они не дошли — остановил голос Мещерякова, доносящийся с командного пункта:

— Нет-нет, товарищ майор, я этого не думаю. Считаю, что Тюрин ошибается. Почему мы должны предполагать в человеке худшее? Патроны? Да вот именно они и натолкнули меня на мысль: искать его надо поближе к фронту.

— Слыхали, товарищ сержант? — облегченно выдохнул Чуркин.

Бондаревич поежился, поднял воротник. Ветер дул с севера, пронизывающий, морозный, на чистом выстуженном небе сияли чуть ли не в пятак величиной красные и желтые звезды…

Разомлевший в тепле, Сергей сквозь дрему пытался представить, что сказал бы ему сейчас, окажись он здесь, Чуркин. «Эх, Сергунек, Сергунек, за каким же ты дьяволом в бега подался? Знаешь, кто ты теперь? Преступник, прах тебя возьми…» Он бы ответил Осиповичу, что, пожалуй, да, ерунду упорол, но сделанного не переиначишь, и стоит ли переиначивать? Жалеет он о другом: на весь расчет пало пятно позора, а сержант Бондаревич, возможно, и отвечать будет. Что ж, теперь ничего не попишешь. Ему сейчас надо крепко поразмыслить: как затесаться в любую фронтовую часть? Человек не комар — и пропадешь: «Куда девался?», и найдешься: «Кто таков?» Хорошо бы — пристроиться к какой-либо части на марше, да — ночью, чтобы на рассвете в бой. В бою же обязательным порядком сразу себя показать, иначе — пиши пропало. Танки вражеские прут, бойцы в окопах с головой, а ты один на танки со связками гранат. Бросок! — горит один; бросок! — второй заполыхал, а матушка-пехота — царица полей уже из окопов выглядывает… Спрашивают друг друга бойцы: «Откуда такой орел у нас объявился? Какой роты?» Генерал с командного пункта поле боя в бинокль разглядывает и тоже: «Кто танки сжег? Послать ко мне смельчака!» Ведут его, Сергея Кравцова, к генералу, тот руку ему пожимает у всего фронта на виду, потом снимает со своей генеральской груди самый ценный орден и ему, Сергею, прямо на шинель: «Носи, чудо-богатырь, не снимай, девушек завлекай-привораживай!» А он, Сергей, чтобы сразу не уходить — в кои-то веки удается солдату ручкаться да вот так, запросто, беседовать с генералом, — он засмеется и пошутит: «А не страшно вам, товарищ генерал, целиком и полностью без наград остаться? Я ведь решил — кровь из носу — каждый день по два танка валить». Генерал засмеется, хлопнет его по плечу и скажет: «Давай, Кравцов, жги их, прости за выражение, спереду и сзаду! Моих орденов не хватит, у помощников поснимаю». И вот тут, когда станет ясно, что генерал — парень свой, тут он, Сергей, осмелится окончательно и заговорит о беде своей на полном серьезе: так, мол, и так, я, конечно, и сам не отрицаю, что герой, только есть одна загвоздка, товарищ генерал, дело в том, что я беглый. Удрал я сюда, и в части моей меня определенно дезертиром считают. Генерал подумает и скажет: «Ладно, так и быть. Дезертирство из тыла на фронт — это тоже вроде как подвиг. Однако в газетах напишем только о том, что ты танки подбил. О том, что из части удрал, — боже упаси. Иначе наверняка найдутся у тебя последователи, обижать их тоже неудобно, и что ж тогда получится? Будут газеты об одних дезертирах писать, на честной народ места не хватит. Ты уж лучше, чудо-богатырь, сам о себе постарайся. Накатай письмище: знаю, мол, братцы-славяне, клянете вы меня как беглеца и последнюю шкуру, а — зря. В бою нахожусь, жизнью рискую и вот уже орден заслужил: смотри фото, которое к сему письму прилагаю».

Заскрежетали тормоза. Сергей очнулся. Оказывается, спал. И сон видел. Какой-то, правда, больно уж мальчишеский. Генерал, орден… Тут не орденом пахнет. Ему самому что уж теперь ни дадут — все будет по заслугам. Сержант, командир батареи за него пострадают — это уж совсем никуда не годится. А Чуркин, добрый, славный Осипович, если никому и не скажет, то наверняка подумает: «Эх, Сергунек, Сергунек. Зря я тебя мужчиной считал. Ты покудова и впрямь — суслик».