Николай Круговых - Дорога в мужество

«…твоя мама».

Глаза полнились слезами. Она вытирала щеки ладонью, торопливо пробегая по строчкам, и каждое слово, каждая буковка входили в ее сознание, произнесенные голосом матери: она, скорбная и счастливая, казалось, стояла рядом.

«Люди сказывали, что вы ушли на восток. Мы уже не чаяли увидеть тебя и Стася в живых, может, от этого я в последнее время частенько хворала, а теперь ожила и буду жить, доченька — солнышко ты и горюшко мое, — потому что ни бог, ни люди не смогли бы придумать для меня казни страшнее, чем твоя погибель».

«Мамочка, милая…»

«…есть и убитые, и замученные, об этом в другом письме отпишу, а пока сообщаем, что и братик твой Коля, и сестричка Катенька (она тебе и пишет) живы-здоровы, чего и тебе, наша защитница золотая, от всей души желаем. А еще мы все премного рады, что ты и Стась Бондаревич вместе, это ж, наверное, прямо счастье ваше, и дай вам бог рядышком до конца пройти и в живых остаться. Стасю передай, что его тетя Зося, а по-нашему Софья Михайловна, тоже много бед перенесла, однако — вынесла, собирается скоро приехать от дочери на постоянное жительство в наш поселок, потому как и мужнина могила здесь, и к людям за долгие годы привыкла. Мы ей послали ваш адрес…»

— Стась!

Она вбежала в землянку. Задела в темноте скамью, — гремя, свалились на пол котелки, — включила в своей «светелке» аккумулятор.

Слышала, как встал Бондаревич, неохотно шагнул к двери ее каморки, и пожалела, что впопыхах, кажется, переступила черту дозволенного.

— Что случилось?.. — Он стоял в проеме двери, обхватив обеими руками низкую притолоку.

— Письмо… Тетя Зося жива!..

— Почитать можно? — сдавленно спросил он.

Не подошел к тумбочке, на которой стоял аккумулятор, и читать ему было темновато. Она сняла со стены шнур, поднесла колпачок с лампочкой поближе.

Он прочитал письмо, конечно, давно прочитал, но возвращать почему-то не спешит… Рука его ищет ее руку. Нашла. Сжала. Кто знает, что должно означать это пожатие, только вдруг все поплыло перед глазами Жени и сгинуло куда-то. Будто каким-то чудом переместившись во времени и пространстве, она опять очутилась в далекой и чужой задонской степи. Подогнув по-турецки ноги, сидела на часах в балке, выспавшаяся и бодрая, а рядом спал Бондаревич бесчувственным сном умаявшегося человека, и она, не боясь разбудить его, путала пятерней его запыленные и от этого жесткие волосы, потом разбирала по прядке и укладывала, как ей хотелось.

И вдруг исчезло это видение, потому что упала, потеряв поддержку ее ослабевшая рука, бесшумно растянулся по полу шнур с лампочкой на конце, горящей тускло, вполнакала, черно вырисовалось окно под потолком.

Подняла шнур.

Бондаревич стоял у двери, опять чужой и недоступный.

— А мы ведь… — Он запнулся, видимо подыскивая нужные слова. — Нам и в самом деле могло быть хорошо, оттого что — вместе.

— Не получилось, как видишь…

Она повесила шнур на гвоздь и стояла не оборачиваясь. Поутихшая было обида с новой силой захлестнула ее. Не в силах сдерживаться дольше, рванулась к двери.

Бондаревич не успел отступить. Обеими руками упершись в грудь, она оттолкнула его.

— Пусти! — крикнула с болью и гневом и выбежала наружу.

Опытная Варвара сразу заметила неладное.

— Ну наревелась же ты, девка. Ай приставал кто? По морде бы, и дело с концом. Не научилась, что ль? А не то, у Чуркина попросила бы защиты. — Варвара коротко охнула и добавила грустно: — Это ж такая добрая душа ваш Ёсипович, не то что человека — любую птаху обласкать готов…

Женя промолчала, и Варвара отступилась.

Перемыв котлы и посуду после ужина, Женя вызвалась почистить кастрюли, потом наносить воды. Варвара недоуменно пожала плечами?

— Ночевать со мной собираешься, что ли? Иди уж!

Тишина-то какая!.. На станции молодым петушком свистнул маневровый паровоз, ему ответил рейсовый — мощно, басовито, и опять тишина. Смерзшийся снег звонко, как стекло, хрустел под сапогами, а Жене хотелось прийти неслышно, незаметно, прийти и сразу заснуть, заснуть…

— Женя!..

Он выходит из окопа медленно-медленно, точно боится, что она опять оттолкнет его. А она и вовсе остановилась.

Лицо его приблизилось и потеряло форму, и тут же он прижал ее к себе крепко и бережно, как когда-то. А щека колючая, наверное, брился наспех, а дышит часто, тревожно… «Если можешь — прости, сам измучился, и тебя измучил. Как я мог?..»

Куда подевались звезды? Были и нету, расплылись. Только небо — мутное и желтое, ничего не видно. И не слышно ничего. Слышен только его шепот — давний, ласковый, полузабытый:

— Не плачь, Женя! Ну не надо… Зачем же теперь?..

Странный человек — «зачем же теперь?» Какой странный…

Когда в четвертый расчет пришел старшина Мазуренко, там уже успели поужинать, лишь Чуркин и Суржиков все еще гоняли чаи — сосредоточенно и молча.

Мазуренко пристроился у пышущей огнем печурки, закурил, задумчиво вглядываясь в синевато-оранжевые язычки огня, и по его усталому лицу, по лоснящейся портупее ремня, туго перетянувшей шинель на груди, бродили трепетные блики. Казалось, погруженный в свои думки, он никого и ничего не замечал, но едва Суржиков поставил на стол порожнюю кружку, спросил, не оглядываясь:

— Кончил, атаман?

— Так точно.

— Скидай ремень. И обмотки разматывай. Швыдче! Некогда мне с тобою нянькаться.

Расчет недоуменно поглядывал то на старшину, то на Суржикова.

— Ай опять натворил чего? — обеспокоенно спросил Чуркин.

— Рукоприкладство, — мрачно пробасил Мазуренко, глядя на Бондаревича. — Такого у вас еще не было, командир? Так от теперь есть. Так и запишемо.

— Какое там рукоприкладство? — вяло возразил Суржиков. — Я же его — чайником…

— О, бачили?! — выкрикнул, вскакивая, Мазуренко. — Вин не руками, вин — чайником. Пойми ж ты наконец, грэць тебя возьми: нехай Трусов был сто раз не прав, шо лез без очереди — драться не положено. Ты святую солдатскую заповедь нарушил, понял, паразит? На товарища руку поднял… А может, ему на роду написано в бою тебя спасти, на своем горбу раненого из пекла вынести…

— Ага, Трусов вынесет, как бы не так…

— Молчи, когда старшие говорят! Собирайся, швыдче! Махорку долой з кишени, на «губу» идешь, не к теще в гости. Цэ ж треба, придумал, паразит, — на товарища руку поднимать…

— Там же, в той прачечной, хоть собак гоняй, — хмуро сказал Суржиков. — Телогрейку взять разрешите?

— Шо там телогрейка? Перину возьми на пуху, ватное одеяло, — Мазуренко вплотную приблизился к Суржикову, потряс кулаком перед самым его носом. — Ось тоби и кухвайка, и перина, и асе разом. Поклацаешь зубами двое суток, отвыкнешь рукам волю давать. Я тебя навчу свободу любить. Пошли!