Николай Круговых - Дорога в мужество

— Потому мягкая, что ты трудно жил. Верно ведь, Костя?

Он растерянно передернул плечами, ответил не сразу:

— Как сказать?.. Когда еще отец и мать были, жил что надо. Батя, помню, высоченный, такой же рыжий, как и я, и конопатый… А мама его — любила!..

— Вот видишь, сам же…

— Бывало, как заорет батя на весь дом: «Наш паровоз, вперед лети…» А мать в кухне тарелки перетирает, забудется, глядит на него, и вот только теперь я понял, какая она в те минуты была счастливая…

Суржиков встал, прошел зачем-то к порогу, вернулся.

— Что же ты замолчал, Костенька?

— Дальше такое, что не всякому скажешь… Ладно, — помедлив, глухо выдавил он, — тебе скажу. Арестовали батьку. Мать слегла, полгода, хворала, и… остались мы вдвоем с бабкой. Мне тогда тринадцать лет было. А недавно и бабка померла… Вот и все.

— Выходит, ты тоже теперь… совсем один?

— Выходит… — Суржиков зябко вздрогнул, решительно шагнул к двери. — Ты посиди, я тут в одно место…

Ящик за бруствером третьего орудия — об него споткнулся Суржиков, когда старшина вел его на «гауптвахту», — отличные дрова, если тот ящик не «увели».

Уцелел! Доломать его оказалось делом скорым и нетрудным.

Когда Суржиков с охапкой дров вернулся в землянку, Людочка, откинувшись спиной к стене, спала. Умаялась за день, намерзлась… Он не стал будить ее. Осторожно прикрыл своей шинелью, развел огонь.

В трубе опять загудело, и неожиданно Суржиков снова вспомнил то дождливое мартовское утро, когда, голодный и беспечный, шлепал по грязи в военкомат в ботинках на одну ногу, вспомнил покойницу бабку и подумал при этом, что хромовые сапоги, украденные им тогда у лупоглазого хуторянина, вряд ли она выменяла на харч, скорее всего перебилась как-то, а сапоги припрятала в сундук до его возвращения, ведь она ворчала на него только для вида, а в душе любила, жалела…

Людочка кашлянула во сне, и Суржиков вздрогнул. Шинель с Людочки сползла, валялась на полу, задержавшись лишь одной полой и рукавом на больших, не по ноге, валенках, подшитых грубо и толсто. Он встал, чтобы снова укрыть ее, и услышал тяжелые шаги уже у самого входа в землянку. «Ч-черт, опять влип, кажется…» Поспешно надел шинель, схватил отпотевший в тепле карабин, выметнулся на верхнюю ступеньку.

Дверь открылась. С клубами пара в землянку вошел Мазуренко, с минуту недоуменно глядел на Суржикова, на карабин в его руке и сказал голосом, не предвещающим ничего доброго:

— Грэць бы вас побрал… Шо ж это такое? Хто ж у вас часовой, а хто — арестованный? Га?

— Товарищ старшина, — взмолился Суржиков шепотом, прикладывая палец к губам, — тише! Она спит… Накажите меня как угодно, можете добавить… хоть десять суток, но она пусть поспит. Такой холодище, и не убегу же я в самом деле…

Мазуренко, видимо, ожидал чего угодно, только не этого. Сбитый с толку, он, казалось, даже растерялся на минуту.

— А може, у вас… кгм… любовь? — спросил наконец еще строже.

— Какая там любовь? Мерзнет девчонка из-за меня, а у нее и без того — еле-еле душа в теле…

— Шо ты за человек, Суржиков? На каждом шагу нарушение… Когда ты научишься головою думать, а не тем местом, шо на стуле сидят, га?

— Не знаю, — осклабился Суржиков, почувствовав, что гроза на сей раз миновала. — Товарищ старшина, не ставьте сюда часовых. Можете ни дров, ни жратвы не давать, а часовых не ставьте…

— Не имею права, понял? — опять повысил голос Мазуренко. — А они тебе, може, спасибо за это скажут. Строкову разбуди, а то и ее доведешь до гауптвахты. Ох, рыжий, рыжий, откуда ты взялся на мою голову?.. Так и быть, этот проступок прощу, но учти, я с тебя, паразит, с живого не слезу, пока не выбью дурь из головы. Чув? Намотай на ус. Я тебя навчу свободу любить!..

Прихрамывая, Мазуренко вышел из землянки. Суржиков застегнул шинель на все крючки, присел на скамью. Не хотелось будить Людочку, но старшина прав — надо…

Все плыли и плыли с запада тяжелые дымчатые тучи. И хотя каждая была начинена своей порцией снега и выбрасывала его на притихшую засугробленную землю, Бондаревичу казалось: тучи эти не что иное, как дым, дотянувшийся сюда с пожаров и пепелищ его родины. Они, проплывая, как бы напоминали людям, что там, откуда они плывут, в разгаре кровавый бой и тем, кто здесь, надо спешить.

Здесь — спешили. Снег, всего лишь час назад покрывавший погрузочную площадку ровным нетронутым слоем, превратился в желтоватое хлюпкое месиво из воды, снежной кашицы и мазута; колеса тягачей и орудий, солдатские ботинки продолжали месить эту хлябь; люди, казалось, перестали замечать ее под ногами, как не замечали бега времени, рева моторов, неразборчивой многоголосицы.

Уже не было здесь той нервозной бестолковщины, которая творилась полчаса назад, но получалось и далеко не так, как ждалось и хотелось Бондаревичу.

Началось все деловито и спокойно, как бывает всегда, когда люди знают, что делать и как делать, все обдумано и взвешено и теперь остается лишь осуществить обдуманное и взвешенное силой моторов и мускулов. Едва батарейные колонны выстроились у погрузочной площадки, командир дивизиона — собранный и подтянутый — дал командирам батарей конкретные и четкие указания, предписанные уставом и подкрепленные собственным опытом. Командиры батарей, собранные и подтянутые, когда настал их черед, тоже отдали подчиненным конкретные и четкие указания, предписанные уставом, опытом командира дивизиона и личным опытом, и сержантам, тоже собранным и подтянутым, все было ясно до мелочи, остановка за малым — исполнить все эти глубоко продуманные, конкретные и четкие команды.

Когда же сержанты подвели к платформам солдат — непосредственных исполнителей любых и всех команд и указаний, обнаружилось, что быстро и без суеты закатить орудия на платформы не удастся, — не хватает перекидных мостиков, да и закрепить пушки будет нечем: крепежной проволоки — одна треть к норме, гвоздей и деревянных клиньев — наполовину, костылей — вовсе нет. То ли не успели железнодорожники обеспечить всем необходимым поданный к погрузке состав, то ли, наоборот, обеспечили слишком рано и кто-то из нуждающихся вовремя удосужился протянуть братскую руку — разбираться теперь было некогда. Сержанты, сообразуясь со сложившейся обстановкой и недолго думая, дали уже собственную, скорее расплывчатую, чем конкретную, зато волевую команду; «Достать! Хоть из-под земли!» — и разнеслись удалые молодцы по всем тупикам и закоулкам. Там выпросили, оттуда, не спросись, «увели». Поднялся гвалт, требующий безотлагательного вмешательства, и все из-за каких-то деревяшек и гвоздей, которым, если б они были, цена копейка, нету — ничем их не заменишь, и в одно мгновение из-за этих деревяшек и гвоздей всем умным командам и указаниям красной ценою стал — нуль. И уже носился по площадке, распекая офицеров, командир дивизиона, уже нервничали командиры взводов и батарей; на сержантов, и солдат отовсюду сыпались новые, порою противоречивые команды, кто-то, не раздумывая, стремглав бежал исполнять их, кто-то прежде чем побежать, с минуту стоял, ошалело моргая глазами, сотом, крепко связав в уме гвозди, командиров плюс господа бога, вслух же четко рявкнув: «Так точно, будет исполнено!» — продолжал свое дело, как начал. А с запада все плыли и плыли напичканные дымом тучи…