Николай Круговых - Дорога в мужество

Мазуренко, прихрамывая, шагал впереди, Суржиков понуро плелся по его следам. На старшину он не обижался, хотя и за собою особой вины не чувствовал. Драться, конечно, — мальчишество, однако тому Трусову — семь бед один ответ — не мешало бы заехать по загривку еще пару раз: не ловчи, не обжуливай товарищей, ты не на ростовской толкучке. Таких ловкачей, как Трусов, языком учить — пустая затея, им надо — в рыло. Вот перед Бондаревичем стыдно, опять подвел… Что ж теперь поделаешь? А в той землянке… уу-х, в самом деле, концы отдашь… Ладно, выкрутимся как-нибудь, живы будем, не помрем!

Осторожно спустившись по ступенькам и поплотнее прикрыв дверь, старшина чиркнул спичкой, зажег стоящую на перекладине, прибитой к столбу, лампу-коптилку. На стенах землянки тускло засеребрился иней. Суржиков поежился. Спать ему придется на этой вот никогда не просыхающей лавке, греться у железной печурки, если еще топить разрешат. Дровишки есть, правда — маловато. Фуф, а как тут, в этой банно-прачечной, воняет дешевым мылом и грязным бельем…

— Затопи, пока живой, — равнодушно посоветовал Мазуренко. — Объявят тревогу — бегом на орудие! Чув? Ну так вот.

— Под конвоем?

— И часовой убежит.

— Потом — опять сюда?

— А як ты думал?

— Так и думал.

— Розумнеешь потроху. Физкульт-привет! Закаляйся, як сталь.

Старшина ушел. Суржиков растопил печурку, придвинул вплотную к ней тяжелую, пропитанную мокредью скамью, разлегся на ней, и, глядя в горбатый потолок из неотесанных плах, меж которыми сквозь щели провисали космы позеленевшей пакли, подумал о том, что «откуковать» двое суток на гарнизонной гауптвахте, учитывая зимнее время, было бы терпимее, чем здесь. И опять не нашел в себе обиды ни на комбата, ни на старшину: у них действительно иного выхода нет. В случае налета без Кравцова расчет с трудом, но обойдется, без него, Суржикова, огня не открыть.

По крыше землянки, у самой трубы, топтался часовой. «Еще одна грешная душа из-за меня мучается…» — сквозь дрему подумал Суржиков. Скрипнула дверь. Кто-то возился у порога.

— Костенька, за что тебя?

— За дело.

Выходит, его охраняют дальномерщики и первой заступила на пост Людочка Строкова. Нашли часового… Через час кочерыжкой станет, она ведь такая худенькая, тоненькая, как тростиночка…

— Замерзла?

— Руки. А так я у трубы грелась, меня научили. Ей-богу, здорово! Станешь над трубой, и до пояса тепло. Благодать прямо! — и равнодушно уточнила: — Подрался, значит?

— Было дело. Слушай, иди к печке, тут… терпимо. Иди…

— На посту ведь я. Разве можно?

— Ерунда! Кто сейчас сюда придет? — Он встал, приблизился к ней вплотную, осторожно взял за руки, выпрастывая их из рукавиц. — О-о, ледяши прямо. Иди погрейся. Хочешь, я за тебя постою?.. Не здесь. Наружу выйду.

— Вот так арестованный! — вяло улыбнулась Людочка.

— Кой там черт — арестованный? Для формы это. Тревогу объявят, на пушку бежать надо. Тебе — на дальномер. Да ты вся дрожишь… Иди, Люда, сядь вон там, а я постою.

— Это же грубое нарушение. Что ты, Костенька?

— А-а, ч-черт, не девка — а ягненок какой-то… Иди, говорят! Убегу я, что ли? — Он легонько подтолкнул ее в спину, сам остался у порога, прислонился спиной к горбатой стене.

Снаружи гудело и выло. Хлопала дверь, ведущая в тамбур, Суржиков по скрипучим заснеженным ступенькам поднялся закрыть ее, иначе к утру в землянке будет хоть собак гоняй.

В небе, за тучами где-то, блуждала луна; позиция нечетко угадывалась в белесом полумраке; жгучий северный ветер тянул над землей звонкую поземку и, натыкаясь на сугробы, на горбатые крыши землянок, свистал безудержно и зловеще. «Какой дурак сейчас полетит?» — подумал Суржиков, отгребая ногою снег подальше от двери. Ему тут же подумалось, что целых двое суток товарищи с его орудия будут делить постовое время на четверых, включая и Женю, — стало вовсе не по себе. «Кашу один заварил, а расхлебывать приходится всей батарее…»

Дверь на этот раз закрылась плотно.

Людочка сидела на скамье, протянув руки к прогревшейся печке. Из-под сбитой на затылок шапки-ушанки красиво спадали на лоб пряди вьющихся волос.

— Что там?

— Тихо, — ответил он, — присаживаясь рядом. — Мал-мало согрелась?

— Угу.

— Заметно. И щеки покраснели, и губки. — Поглядывая на девушку искоса, неожиданно брякнул: — Слышь, Люда, скажи откровенно, тебя уже целовал кто-нибудь?

Людочка вскочила, испуганно уставилась на него, отступила на всякий случай подальше к стене.

— Ты что? — спросила встревоженно. — А ну пусти!..

— Тю, глупая!.. Сядь! Какие вы все, ч-черт, пугливые… Я же ничего, я только узнать хотел, целовал тебя кто или нет, а ты…

— Взаправду? Или — понарошку? — спросила Людочка, настороженно присаживаясь на самый край скамьи.

— Хе, сказанула, — осклабился Суржиков. — Как это можно целовать… понарошку?

— Допустим — в игре, в фантики. Выпало кому-нибудь — и целует. Так меня целовали, а взаправду — нет…

Суржиков прямо руками выгреб из поддувала пепел, в трубе сразу загудело — напористо, весело.

— Меня тоже еще никто не целовал…

— Ой ли? — сказала Людочка недоверчиво. — Так-таки и не было у тебя ни одной девушки?

— Не было. — Суржиков последней щепкой поворошил в печурке угли, щепка вспыхнула, ярко осветив его конопатое задумчивое лицо, и догорела. Звякнула заслонка. В землянке стало темно, бледный трепетный огонек коптилки, казалось, светил теперь немощней, чем прежде.

— Не было, — вновь сказал Суржиков и вздохнул. — Боялись меня девчата, как вот ты сейчас. А может, и не только боялись, я ведь некрасивый, а вам, девкам, красавцев подавай. На красавцев вы сами вешаетесь…

— Неправда! — горячо возразила Людочка. — Девушки любят хороших. Кому нужен подлец, будь он хоть сто раз красавец?

— Тогда, значит, я окончательно нехороший…

— Да нет. Конечно, ты наглеешь порой, но ты хороший, Костенька, ты и сам не знаешь, какой ты хороший! — осеклась, точно убоявшись сказать лишнее.

Но Суржикову и этого было достаточно, чтобы понять: Людочка глядит на него как-то иначе, нежели все остальные девчата, ей он определенно нравится. Возможно, она… любит его. А он? Вот если бы Женя так тянулась к нему… Людочку он просто жалеет — столько перенесла в той проклятой блокаде, до сих пор никак в себя не придет, к тому же сестричку найти не удается. Но жалость — это ведь, наверное, не любовь…

— Чем же я хороший? — спросил просто для того, чтобы не молчать.

— Н-не знаю…

— Ну вот, а наплела черт-те чего…

Печка остывала быстро. У Суржикова уже зябли колени, ясно, они зябли и у Людочки. Поеживаясь, она вдруг сказала:

— И все-таки я знаю, чем ты хороший. Душа у тебя мягкая, вот…

— Хе! Опять сказанула!.. Чего-чего, а уж насчет души… Трусова вон разок приголубил, жалею, что мало…