Николай Круговых - Дорога в мужество

Взревели тягачи. Разбрызгивая колесами желтую жижу, потянули на площадку орудия.

Командир дивизиона, только что «выколотивший» из путейцев мостики, крепежную проволоку и гвозди, стоял в стороне, насупленный и недоступный, в мокрой измятой шинели. Казалось, шинель его недавно постирали, не сняв с владельца, течет с нее на голенища сапог, и страшно неуютно человеку в этой насквозь промокшей одежине. Младшие офицеры, изредка поглядывая на него, командуют теперь неуверенно и глухо, будто чувствуют за собой вину, сержанты, словно запамятовав, что их дело — тоже командовать, хватаются вместе с солдатами за стрелы орудий, за выступы станин и делают это хуже подчиненных, а какой-нибудь расторопный солдатик уже взял инициативу в свои руки, командует напропалую: «Рраз-два, вззя-ли! Кого там несет под колесо? Отверни на поллаптя, раззява! Вперед, еще вперед! Стоп!» А тучи плывут и плывут — мрачные, пропитанные дымом, — и уносят с собой вереницы драгоценных минут…

У всех давно промокли ноги, у всех красные руки, серые лица, усталые, скучающие глаза. Люди ждут не дождутся последней команды: «По ва-го-нам!», когда можно будет, едва преодолев стремянку, сбросить с плеч пудовую шинель, сесть у печки, докрасна раскаленной, или взобраться на нары и под ритмичный стук колес расслабленно радоваться тому, что не зря придумал человек печку да нары и сделал их обязательной принадлежностью солдатского бытия.

Своим ходом вползают на платформы тягачи.

Над всем тупиком, как на огромной стройке, грохот кувалд, повизгивание пил, перестук молотков, — расчеты «пришивают» орудия к платформам. По опустевшей площадке проносятся в голову состава машины с крупнокалиберными зенитными пулеметами. Оттуда, с трудом пробиваясь сквозь грохот, доносится, наплывая и усиливаясь, разноголосый вызов: «Командиры батарей, к начальнику эшелона!» Вызов этот уходит дальше, постепенно затухая, и уже кто-то удосужился переврать его: «Начальник эшелона, к командиру дивизиона!», а потом выяснилось, что в этом вселенском гвалте не мудрено ошибаться до бесконечности. По воле дневальных вездесущий начальник эшелона вызывал уже не командиров батарей, а самого командира дивизиона, которому, как и все здесь, был подчинен. Командиры батарей все же сумели разобраться в этой тарабарщине. Мещеряков, пробегая мимо своих орудий, приказал Бондаревичу оставить на каждой платформе по два человека, с остальными огневиками срочно приступить к погрузке боеприпасов.

У своей пушки Бондаревич оставил Чуркина и в помощь ему — Женю. Девушка умоляюще глядела на Бондаревича, и он читал в ее глазах: «Как ты не понимаешь, что я хочу быть с тобой?»

— Управитесь вдвоем, Осипович?

— Надо, стал быть, управимся. Чай не впервой.

— Я пошел.

— Товарищ сержант, а в каком вагоне мне ехать?

Женя хитрила. Еще перед отъездом с огневой позиции орудийщицам было объявлено: на марше они будут располагаться вместе с девушками взвода управления. Ей просто понадобилось задержать Бондаревича, чтобы сказать ему глазами: «Вернешься, а меня здесь уже не будет. Я тебя проучу! Вот увидишь — проучу… Не много радости в том, что ты меня жалеешь…»

— По-моему, во взводе управления, — сказал он с улыбкой, которую Женя должна была понять примерно так: «Сердись не сердись, а с собой все равно не возьму. Снаряды — не мячики». Покосившись на Чуркина, который, не обращая на них внимания, сдвигал к самому краю платформы дубовые подставки под орудийные турели, добавил: — Я потом приду, погляжу… как вы там устроились.

Догнав взвод, Бондаревич оглянулся. Чуркин говорил что-то девушке, та стояла, потупясь.

— Трудное ваше дело… Верно, ай нет?

— О чем вы, Осипович?

— Об этом самом. Да что ж ты глазки-то опустила? Застыдилась чего? Душу ведь песня рвет, а хмуришься… Негоже так-то. Негоже.

— Осипович, раз видно — мы пропали. Его в одну батарею, меня в другую…

— Поостеречься надо. Необязательно миру казать напоказ, что судьбою на двоих отпущено. Любовь верная, она ведь что золото, ни по дороге ее не сеют, ни под кустом не кладут. Прятать ее надо. Ты да он да ты с ним, вот и все ваши свидетели. Иначе — разгонют, и горько вам, голубчики, придется…

— Ох, не сумеем мы, Осипович…

— Надо суметь. Однако и песню затворницей в себе не держи. Пой, ласточка, только чтоб не видно было, отчего поешь.

— Хороший вы человек, Осипович.

— Не о том речь, — нахмурился Чуркин. — Да и вряд ли я хороший. Вот кабы выбрала ты Костьку, к примеру, я б те показал, какой я хороший. Ну, делу — время. Давай скобу и проволоку подволакивай, а то мы тут договоримся с тобой, что пушка наша в дороге самолетом станет…

Скорее всех погрузил свой скарб Мазуренко.

Для батарейного хозяйства был выделен двухосный вагон. В него девушки-прибористки, переданные под начало старшины, сперва вкатили походную кухню, потом, предводительствуемые Варварой, перенесли в вагон скамейки, посуду, вещевое имущество.

— Товарищ старшина, там ящик в машине, его тоже сюда?

— А куды ж?

— То ж гроб циклопа, а не ящик. Вшестером не смогли с места сдвинуть.

— Я — сёмый. Дружно визьмемось, пойдет як миленький!

Ящик, о котором шла речь, занимал едва ли не треть кузова в машине Миколы Поманысточки. Его еще летом Мазуренко соорудил собственноручно, с боков и с исподу оковал листовой жестью: «Щоб мыши не лазили, грэць бы их побрал» — и весьма гордился изделием рук своих, так как в одной половине того ящика помещался недельный паек батареи, в другой — все резервные «шмотки».

— С какой стати эту колымагу в вагон тащить? — резонно возмущались девушки. — Пусть в машине едет, что этому гробу станется?

— Э, ни-и… А як шо в дороге бомбить будут? И машина сгорит, и ящик пропадет.

— Если уж машина сгорит, ящику туда и дорога.

— Э, ни-и… Машину заменят новой, а такую хитрую штуку хто мне даст? Ну добре, — смилостивился Мазуренко, — трясця з им, з ящиком, може, не сгорит мокрый. Ох-хо-хо, голова моя горькая, шо ж мне з вами, барышни, дальше прикажете робить?

— Это уж вы приказывайте!

— Ну добре. Не путайтесь под ногами. Сховайтесь куда-нибудь и сплетничайте потиху.

— Как так — сплетничайте? — взбунтовались девушки. — Весь дивизион вкалывает, а для нас вы дела не можете найти?

— Нэма, — развел руками Мазуренко. — У меня ж только тяжести, а вы народ жидковатый. Сварливый к тому ж… Начальству докладете, и получай у хвист и в гриву Мазуренко, а я за вас вже и так наполучав — до конца жизни хватит. Вот шо, голубоньки, разбирайте полушубки, те, шо в угол свалены, лягайте впокат в моем вагоне, и нехай вам сны снятся. Про несчастную любовь. Все! Вопрос решенный.

Девушки опять загалдели наперебой. Мазуренко заткнул пальцами уши, потом замахал руками, прикрикнул: