Николай Круговых - Дорога в мужество

— Само собой…

— Это ты верно… Ну, а как же Маруся?

— Пидожды трошки. — Микола вынул из губ Суржикова окурок, трижды крепко затянулся, водворил его на место, хитровато подмигнул. — Во двор я, значит, к ним — ни ногой. А с работы иду, обязательно крюк зроблю, щоб мимо пройти, и всегда попадусь на глаза разлюбезной Грипке. И як заору на все село: «Пролетарский привет уважаемой теще!»

— Г-га-а!..

— Ух, прах тебя возьми! Не мытьем, так катаньем?

— Ага. Грипка — до тына, рвет руками дрючок, щоб, значит, огреть неугодного зятя по горбяке. Но пока она обрывает руки об той дрючок, я вже моргнул Марусе и рукой махнул: приходи, мол, до кургана, под орешину. И вот, значит, вечером Марусе мозги заправляет Микита, а ночью, когда батьки спать полягут, бежит она ко мне на курган. Сидим под орешиной, семечки щелкаем. И спрашивает она меня: «Почему так, Микола! Вот Микита и русалкою меня зовет, и галочкой, и руку мне целует, бо в книжке читал, шо кавалер панночке обязан руку целовать, а ты мовчишь и мовчишь, як о та ступа, шо у нас за припечком стоить, и все равно кохаю я тебя, а не Микиту». Смеюсь, кажу: «Так я ж — человек, а не какой-нибудь инспектор по качеству». А с неба месяц на нас глядит — то сховается за орешину, то знов покажется, и тоже, пройдысвит, смеется. И вот, значит, засиделись мы один раз поздновато, Маруся до меня притулилась, я — до орешины, шептались мы с нею, шептались та й поснули…

— Ого! — удивленно и как бы испуганно воскликнул Лешка-грек.

— Не тяни резину, — поторопил Суржиков.

— Проснулись — заря. Коровы бредут по выгону. Мечется по двору тетка Грипка, ломает руки: лишенько-лихо, дочка не ночевала дома. А Марусенька моя стоит ни живая ни мертвая, дрожит як осиновый листочек, только куда ж деваться. Идти надо. Взял я ее за руку и кажу: «Пойдем, моя любая, ни батьке, ни матери, ни самому черту не дам я тебя в обиду». Идем, и кажется нам — трава горит под ногами. А у ворот ждут нас Опанас и Грипка, такие несчастные, шо не выдержала Маруся, кинулась к ним:

— Не думайте плохого, не виноваты мы перед вами…

Грозный батько отшвырнул ее, а на меня кричит:

— Геть, гадючий выродок! Щоб ноги твоей…

И тут Маруся моя побледнела, сверкнула очами и ко мне, назад:

— Неправда была. Правду слухайте… Прогоняете его — гоните и меня, бо я теперь его жинка!..

Тишина. Только стук колес, потрескивание дров в печурке.

— Вот это — да! — восхищенно воскликнул Суржиков. — Вот это и я понимаю!

— А я тогда, — засмеялся Микола, — ни черта не понимал. Гляжу як баран на новые ворота то на Марусю, то на ее батьков, а мне, дурню, уже и плясать можно было б, потому шо и Опанас, и Грипка в один голос требовали немедленно засылать сватов, если я еще хочу носить на плечах голову. Только перед самой свадьбой призналась отцу, матери Маруся, шо обманула их, и батько на этот раз не рассердился. Поморгал глазами, як дурный, а потом як захохоче, та на Грипку: «А ты ж меня, вобла сухая, никогда с такою горькою мукою не любила… Каюсь, шо поперек дороги становился, великий грех на душу брал». Ну вот и все. Потом была свадьба, — закончил Микола и, смущенно улыбнувшись, полез в печку ворочать головешки.

— А после свадьбы что? — с невинным видом спросил Лешка-грек.

Поманысточко разогнулся, подмигнул слушателям, кивнув на Лешку, потом скомбинировал три пальца в тугой узел и под хохот всего вагона сунул Лешке в нос:

— Ось шо. Вырастешь — узнаешь. Я пошел спать.

— Вот это девка! — вздохнул Суржиков, провожая Миколу завистливо-мечтательным взглядом. — Попадись мне такая, я б ее на руках носил!.. Ты носил, хохол?

— Не успел. Не выпало…

Микола взобрался на нары. Наступило какое-то тягостное молчание, видно, рассказ Поманысточки пробудил в душах потаенное, а ведь оно у каждого свое: недопетые песни, недолюбленная или неначавшаяся любовь. Жизни свои и судьбы свои…

Ближние от дороги бугры и впадины, насыпь и кусты на ней мало-помалу теряли в предсумеречном свете очертания, все, что было дальше, словно бы утопало в тумане, и только домики, рассыпанные по отложине холма, под самой зоревой полоской — потухающей, уже едва заметной, — вырисовывались четко и напоминали игрушки, вырезанные из жести.

«У каждого — свое, — думал Бондаревич. — Но что заключает в себе эта формула? Наверное, не только маленький мирок, который полностью охватывается личным «я». Будь это так, теперь бы я был счастлив: я молод и здоров, люблю, любим, это — мое, со мной. Но почему тогда мучает меня дремучее сиротство Чуркина? Почему не могу без боли вспоминать разбитые города, сожженные села, в которых не жил и жить не придется? Почему в любом дереве — там, где побывали враги, — вижу еще и виселицу, на которой закончились муки незнакомых мне людей? А Чуркин? Разве только жажда личной мести зовет его на фронт? Нет! Он в любую минуту готов отдать жизнь за свободу тех, кто еще там, за линией фронта, за любого из них, значит — и за мою мать, за мою сестренку. А другие? Их тоже ведет в бой не только приказ. Понятие «свое» как бы разделилось на две части: одна отошла на второй план и осталась представлять маленький мирок личного «я», вторая трансформировалась в то главное, без чего человек утерял бы право считать себя существом коллективным. И это новое стало одновременно и личным, и общим каждого, всеобъемлющей сутью духовного человеческого бытия, движущей силой помыслов и поступков.

— Товарищ сержант, — сказал Лешка-грек, дневальный по вагону, — ложитесь. Сапоги посушу. Все равно ведь нечего делать.

— Спасибо.

Вагон покачивало. Звякали, сталкиваясь, нанизанные на брючный ремень и подвешенные на крюк у двери котелки, покачивались на гвоздях у изголовий каски. Летка-грек пристраивал сапоги на поленьях у печурки.

Приветствуя встречный, паровоз прогудел протяжно и сипло, потом начал стенать; «ох-ох, ох-ох»; встречный, коротко, пренебрежительно присвистнув, с грохотом пронесся мимо.

Бондаревич улегся рядом с Суржиковым.

Сумеречно. Тепло. Уютно.

Может, в этой старенькой теплушке двадцать с лишним лет назад ехали на фронт солдаты той войны, гражданской. А двумя-тремя годами позже спешили, демобилизованные, домой. Мчались по этой дороге под гармонный наигрыш добившие буржуев и войну брянские, смоленские, белорусские парни, и каждый мечтал жениться, обзавестить хозяйством и детишками. По-разному клеились их судьбы, но главная линия всех судеб была одна, от нее они ни в чем не отступились и сумели достойно сложить судьбу своей Родины. Теперь другие парни в этих теплушках, и уже от них, от этих парней, и от тех, кто успел раньше, кто сейчас в самом пекле, зависят и теперешняя, и завтрашняя судьбы Отечества…

Каждому — свое, и всем — общее…