Николай Круговых - Дорога в мужество

— А ну его… Костя, разверни, чтоб всем чертям тошно стало, а мы споем.

Суржиков, свесив ноги с верхних нар, не спеша и со смаком пережевывал размоченный в воде сухарь.

— Придумали… Я сейчас на боковую до утра.

— Микола, оцени! Второй расчет всю рыбу, что на ужин, тебе отдает. Кумекаешь?

— Да ну вас с вашей рыбой…

— Ну — сахар, шесть порций, даже делить не будем.

— Да ну вас с вашим сахаром…

Суржиков коротко хохотнул, отправил в рот остатки сухаря, по-кошачьи пружинисто и бесшумно подошел к печке и неожиданно для всех опрокинул Миколу на спину:

— Налетай, гаврики! Вытряхнем его из штанов, и голой… на печку, раз совесть потерял.

Вмиг потянулось к Миколе десятка два рун.

— Геть, геть, та шо вы, хлопцы? — ошалело орал Поманысточко, отбиваясь руками и ногами под дружный хохот. — Та шо ж вы робите, хлопцы? Ряту-уйте!.. Товарищ сержант, каравул!.. Киньте, хлопцы… расскажу! Та вже ж расскажу, хай вам будет пусто…

— Ша! — скомандовал Суржиков. — Человек проявил сознательность. Отпустить!

Микола, раскрасневшийся и взлохмаченный, поспешно вскочил, некрепко толкнул Суржикова в бок, косясь на докрасна раскаленную печку:

— Дурень ты, атаман. После такой жаровни шо ж я за подарок своей Марусе з фронта привезу? Га? Никакого понятия…

— Ерунда, — осклабился Суржиков. — Возьми лучшего друга, меня то есть, с собою. Ты за баранкой, мы с Марусей на домохозяйстве, и будет у нас всего помногу.

— Г-га-а! — рявкнул вагон. Дым всколыхнулся и прилип к потолку прессованной подушкой.

Эшелон набирал скорость. Дорога то глубоко врезалась в отложины холмов, и тогда мелькали перед глазами негустые кустарника и деревца, приютившиеся на крутой насыпи, то вырывалась на ровное, и тогда, насколько хватал глаз, простиралась заснеженная долина с редкими безлесными холмами, у подножия которых лепились деревеньки, больше всего заметные куполами церквушек. Бондаревич знал: места эти — центр Средне-Русской возвышенности, севернее которой — Смоленско-Московская и Валдайская. Отсюда берут начало большие и малые реки и, побратавшись, текут в разные стороны, отсчитывая тысячи километров на север, на запад, на юг, на восток.

Селились на тех реках в далекой древности племена. Шумели над ними века, взращивая и хороня поколения, смертные битвы гремели у погостов и городищ, и все же люди выживали, и жили, и от устьев одних рек до устьев других гордо именовали себя русичами. И вновь проходили века, и уже не племена, уже народы жили по тем рекам и приречьям, разбивались об их силу любые силы, и ничего, кроме могил, не оставалось на их земле от незваных пришельцев. «Могилы останутся и теперь, — думал Бондаревич. — Нет, мы даже могилы вражьи сровняем с землей, чтоб ничего не осталось».

Все еще плыли навстречу эшелону дымчато-серые тучи. Теперь по краям их кроваво пламенели огненные подпалины, точно пожар, породивший эти тучи, был уже значительно ближе.

Эшелон несся с предельной скоростью. Вагон уже не скрипел, а словно бы постанывал под напором встречного ветра, но, кроме Бондаревича, этого никто не замечал. И виноват в том был Поманысточко. Он как бы поднял и увел хлопцев за собой далеко-далеко, в родное село, затерявшееся где-то в степи, неподалеку от Днепра-Славутича, от знаменитого острова Хортицы. И видели сейчас хлопцы тополя над дорогой, хаты в вишневых садах, криницы в камышах по балке, откуда вечерами молодицы и девчата полными ведрами берут на поливку прогревшуюся за день воду.

Рассказывал Микола, что весною в его селе пряно пахнет вишневым и яблоневым цветом; летом — укропом и мятой; осенью — хмелем, яблоками да еще арбузами, да положенными сушиться на жесть под причелком дынными корочками, да запахом пшеничной соломы, дотянувшимся с ближних полей; зимой — дрожжами, кизячным дымом, только что вытащенными из жаркой русской печи пышными паляницами. От окрестных сел лишь тем отличается Миколино село, что живет в нем, на самом краю, хромой Опанас Нечитайло — великий трудяга и добрый дядько, работающий и на колхоз, и на промкооперацию, — потому всеми уважаемый. Однако двор его обходят люди десятой дорогой, да и на той, десятой, кто плюется, кто нос зажимает, и все спешат поскорее убраться подальше. И все из-за того, что и зимой и летом воняет с Опанасова подворья квашеными кожами, которые до выделки томятся-прокисают в бочках, кадушках, лоханях. От самого Опанаса-скорняка за версту несет кислятиной, и если кому довелось повстречаться с ним поутру и поздороваться за руку, до самого вечера тот человек обеспокоенно чмыхает носом, принюхиваясь сам к себе и обреченно сторонясь компании.

— А вот двоих хлопцев — Микиту Сологуба, инспектора по качеству из районной хлебопекарни, да меня, як магнитом, тянуло в крайний двор, — рассказывал Микола, окрыленный безмолвным вниманием всего вагона. — И нам же те проклятые кожи воняли! К тому ж, хлопцы, жинку Опанаса, Грипку, я так здорово любил, як коняка кнута любит, ей-богу. И нога б наша туда не ступила, не будь у Опанаса и Грипки чернявой Маруси. Микита Сологуб только, бывало, прибежит — улыбочку Грипке, да еще и руку к сердцу приложит, да ногою землю гребанет, аж на улице слышно, а потом давай шастать от бочек к лоханкам, одну кожу пальцем ткнет, другую понюхает, да все с вопросами к Опанасу: «А тут — дольшая выдержка? И раствор особый? Ах, якая концентрация амбре! Самый цимус! Большую голову надо иметь, Опанас Тарасович, щоб все это дело до ума доводить! А як вы все же, могу засвидетельствовать, доводите, так я с полной гарантией и ответственностью заявляю: вам с вашей головою да с вашими качествами давно пора быть заведующим промкооперацией». И опять бочки нюхает то двумя ноздрями, то каждой напеременку. Грипка на него прямо богу молится, а дядька Опанас только крякает, бо и слова Микиты ему нравятся, а ще больше нравится то, шо выглядывает из Микитиного кармана непочатая бутылка горилки.

— Ты скажи! — выдохнул кто-то.

— Ну и жук же этот твой Микита! — не выдержал и Суржиков. — Обходный маневр, значит? Ну-ну, дальше-то что?

— Засумував я, хлопцы. Обскачет меня, думаю, этот пройдысвит Микита. Не бачить мне Маруси як своих ушей. Горилку я не ношу, бочек не нюхаю, перед Грипкой ногою землю не гребу, и язык у меня хоть оторви да выбрось. Як чуяла душа…

— Вытурили? — сожалеюще взвизгнул Лешка-грек.

— Ага. Пришел я один раз, Маруси дожидаюсь, а старый Опанас и говорит мне: «Понапрасну, Микола, ноги бьешь. Марусе замуж еще не пора, а придет та пора, быть ей скорее за другим человеком». А тут и Грипка собственной персоной! «Иди, Миколка, с богом, тебе, такому парубку, еще трохи подрасти треба».

— Отшили, черти…

— И ты эту обиду стерпел?

— Больше я к ним во двор ни ногой! — пренебрежительно отсек Микола. — Ну нехай Микита — инспектор по качеству, а я ж тоже лучший колхозный шофер, должна ж у меня быть рабочая гордость…