Николай Круговых - Дорога в мужество

Вряд ли был известен кому-либо, кроме командира дивизиона, начальника штаба и начальника эшелона, конечный пункт передислокации, но это никого и не интересовало: куда бы ни ехали, теперь-то уж ясно — на фронт. Неспроста личному составу выдали каски, ватные брюки и телогрейки, по шесть обойм боевых патронов, аккуратно вставленных в поблескивающие кирзовые подсумки, а старшие по вагонам получили твердый инструктаж — не держать днем двери открытыми, не разрешать личному составу на остановках вступать в разговор с посторонними лицами. Эшелон то тихонько простаивал, замаскированный, в тупиках, то мчался на всех парах, со свистом проносясь мимо узловых станций.

На вторые сутки, в полдень, остановились близ глухого полустанка, зажатого меж холмов, с которых весело сбегали к путям березовые рощицы. Находиться здесь, по-видимому, предстояло долго: дежурный по эшелону приказал всем сойти на площадку, дневальным — очистить топки печей и произвести «генеральную» уборку в вагонах.

Площадка ожила. То тут, то там гуртовались на перекур огневики — почти все в касках, щегольски прихваченных за самый край подбородка ремешком, и в телогрейках, подпоясанных низко и туго — тоже щегольски. Стайками ходили девушки — броско широкобедрые и чуть неуклюжие в ватных шароварах. И все лица — и юношеские, и девичьи — как бы излучали изнутри спокойный и теплый свет, будто люди ехали не на фронт, а на праздник.

Бондаревич медленно шел вдоль эшелона. Надо было проверить, надежно ли держится орудие, и хотелось повидать Женю. Его окликнул Мазуренко. Свесив ноги, он сидел в дверном проеме вагона-кухни, неумело посапывая трубкой. Против вагона лежали на платформе, будто специально приготовленные, корявый дубовый комель в два обхвата, пила и топор.

— Ну шо, Бондаревич, дождался?

— Так точно.

— Теперь — повоюем! — Старшина вдруг вскинул брови, плюнул сквозь зубы, не вынимая трубки изо рта, потом все же вынул и крикнул басом: — Рыжий! И ты, чернявый грек, — ко мне!

Бондаревич увидел: к рощице поспешно удалялась группа девушек, среди них была и Женя. Туда же, воровато поглядывая по сторонам, направились было Суржиков и Лешка-грек.

— Ко мне, говорю! Непонятно, чи шо? — повысил голос Мазуренко и, когда солдаты подошли к вагону, осведомился вкрадчиво и совсем не сердито: — Вы куды?

— Туда… — неопределенно махнул рукой Суржиков. Лешка-грек стоял чуть позади него — тише воды, ниже травы. Огневики, кто был поближе, примолкли, ожидая, что будет дальше.

— Значит — туды? А чого ж — не сюды? Га? Бесстыжие твои очи, Суржиков. И твои тоже, грек. Кого вы обвести хотите? Меня? Та я ще вчора знав, шо вы сёння подумаете… У девчат проблема, понятно? Божий день кругом и триста жеребцов глазами щупают, а якие — сукины сыны, так и следом бегут. — Мазуренко отвел назад руку, дождался, пока Варвара не вложила в нее горящую щепку, пыхнул облаком дыма. — Ну вось шо, жеребчики, у пилы две ручки. Бачите? — як раз на двоих. Ты, рыжий, берись за одну, грек — за другую. Дуб — под ногами. Два реза — и дело с концом.

На площадке посмеивались. Мазуренко, как ни в чем не бывало, сопел трубкой. Суржиков и Лешка-грек с явной неохотой, но молча принялись за дело.

— Ось мне хлопцы с первой батареи люльку подарили, — сказал Мазуренко Бондаревичу. — Хочешь — тебе отдам.

— Бросил курить.

— Кому ж ее всунуть? На биса вона мне? — потянулся было выбить трубку о срез стремянки и опять закричал: — Эй, эй, Козолуп! Ты куда собрался, Козолуп?

— Та он туды, в лис.

— А хто тебя туды звал? Дуняша чи Маша? Ох, Козолуп, Козолуп, який же ты соромливый хлопец. Очи долу опустил, покраснел трошки. Стесняешься. А ты не стесняйся, так и скажи: к вам шел, товарищ старшина, шоб работу дали, и с дороги сбився. Ну ничого. Суржиков — слева, грек — справа, а ты будешь посередке. Бери колун.

— Та мне, товарищ старшина, ей-божечки, дуже треба… — отчаянно божился Козолуп.

— Я ж и кажу: якога биса стесняться? На ось тоби люльку на память от меня, состаришься — курить будешь. А зараз — рубай!

Бондаревич, подойдя к платформам, без труда нашел среди четырех орудий-близнецов свое. Крепежная проволока от колес к бортам была натянута как струна, ремешки на чехле застегнуты все до единого. Кабельные бухты, сдвинутые к бортам платформы, по-хозяйски прикрыты старыми противохимическими накидками. Постарался Чуркин!

Мягкий ком снега попал в плечо. Бондаревич оглянулся. Женя не успела спрятаться. Засмеялась.

— Дай руку. Я видела, как ты сюда пошел.

Он помог ей подняться на платформу и только после этого подумал, что на открытой платформе, на ветру, Женя, пожалуй, озябнет.

— Я уже собирался обратно.

— Побудем немножко… — Женя присела на выступ орудийной станины, он опустился рядом, привлек ее к себе, окутал полой полушубка.

Опять засмеялась.

— Ты — чего?

— Сапоги… Твои огромные, а мои…

— Ты же у меня — перепелочка.

— Только, ради бога, при всех не назови так, а то дразнить станут.

— Ноги не мерзнут?

— Терпимо.

— А руки?

Он взял ее руки, сунул себе под мышку. Она ткнулась лицом в грудь ему. Слева, на площадке, играла гармонь, оттуда доносились выкрики, гиканье, хлопки в ладоши, а здесь было тихо, только полоскался под ветром слабо завязанный тент на соседнем орудии.

— Отчего ты вздохнул?

— Жалею, что нету рядом фотографа. Знаешь, прошло бы много лет, вздумал бы я полистать старые альбомы и вдруг — стоп! Зову тебя: «Погляди, наше орудие! И мы с тобой… Какие мы были молодые…»

Она плотнее прижалась к нему, зябко передернула плечами.

— Тебе холодно?

— Нет.

— Подними голову.

Губы ее подрагивали, в глазах набухали сдерживаемые ресницами голубые слезинки.

— А ты не подумал, что кого-то из нас могут убить?

Он усадил ее к себе на колени и, придерживая одной рукой полы полушубка, другою провел по ее щекам:

— Вот тебе и раз… Стыдись, фронтовичка! Это могло случиться давно…

— И не случилось пока? Будем надеяться, верно? Да, конечно, что же еще нам остается?

В грустных глазах ее отражалось небо. А он неотрывно глядел на нее и думал с болью, что, конечно, все может случиться, даже самое худшее, что тревога, как тень, будет сопровождать и его, и Женю до конца войны или до той роковой минуты, когда обрывается все, и это естественно, и все-таки надо верить в лучшее, иначе жизнь станет невыносимой.

— Не надо, Женя… Столько людей умирает ежедневно, ежечасно, а я не верю в смерть… Нет, не то. Я в нее, конечно, верю, как во что-то неизбежное в далеком будущем, но мы еще так молоды, и я… Я запрещаю тебе думать о смерти, и давай никогда больше говорить об этом не будем.

— Нас видит кто-нибудь?

— Пушка. Небо. Еще вот — березы…