Николай Круговых - Дорога в мужество

«Обожглись» — это меня имеет в виду, — подумал Сергей.

Неожиданно увидел Чуркина. Тот, вывернувшись откуда-то со стороны, как раз подходил к старшинскому вагону, из дверей которого, опершись грудью о закладку и праздно поплевывая подсолнечной шелухой, настороженно и улыбчиво наблюдала за ним Варвара. Чуркин, сутулясь, нес в каждой руке по три котелка, нацепив их на палки, и то ли случайно не замечал поварихи, то ли намеренно не хотел замечать.

— Ёсипович, здравствуй! Загордился, своих не узнаешь…

Чуркин резко подался вперед, будто споткнулся, с усилием поднял голову:

— А-а, здравствуй, Варвара Дмитриевна… Водички колодезной ребятам несу. Знатная тут водичка!

— Чего ж дорогу-то сюда забыл? — ласково пела Варвара. — Невидимкою прямо заделался.

Чуркин суетливо забегал глазами по сторонам, покашлял, ответил, мрачнея:

— Да ить дорога дороге рознь. На разбитой, бают, и трава не растет, а я люблю тропочку, чтоб не дюже топтана.

И заторопился, сутулясь более обычного. Варвара глядела вслед ему с какой-то тревожной тоскою и не замечала, как из раскрытой ладони ее сыплются на заснеженные шпалы крупные серые семечки.

«Тр-рам, тр-рам!» — стучат колеса на стыках рельсов. И мягко, как на салазках с крутой горки.

И снова резким толчком — «тр-рам!». Лязгают котелки, глухо позванивают каски. Лешка-грек пиликает на гармони, и, наверное, поэтому Бондаревич никак не может заснуть. Не слушая Лешку, Микола Поманысточко, сидящий у печурки, тихо и задумчиво поет, глядя на подернутые белой окалиной головешки. Рядом с Миколой — Суржиков. Выскребает из котелка остатки каши, потом, облизав ложку, сует ее за обмотку и говорит Лешке без всякого раздражения:

— Кончай.

Лешка ставит гармонь на поленницу, сложенную у противоположной наглухо закрытой двери, и, зевнув, лезет на нары, предварительно вскинув туда свой карабин, втискивается между Кравцовым и Асланбековым.

Поманысточко неожиданно обрывает песню и, подбросив в печурку дров, усаживается поудобнее. Глядит с задумчивой улыбкой, как облизывает поленья языкастое пламя, оставляя на них дымчатые следы. Суржиков косится на него, свертывая цигарку.

— Значит, ты два года, как из дому?

— С гаком.

— С армией ушел?

— Та ото ж… — Микола потер ладонью обожженный лоб, вздохнул. — Задумал уходить — жинка в слезы, куда ты — край света: тебя ж никто не призывал. Прямо як у песне: «без тебя большевики обойдутся…» А я прикинул: на фронте загинешь чи нет — бабушка надвое гадала, дома — каты придут — наверняка не уцелеешь. Оставил Марусю на пятом месяце… Теперь у нас дочка есть, Марийкой зовут…

— Письмо получил?

— Ось! — Поманысточко достал из нагрудного кармана треугольничек письма, протянул Суржикову. — Тут жинка пишет, а цэ вже, бачишь, дочка нацарапала. А ось ее рученятко, карандашом обведенное. Вже як раз два года невесте. Десять разов по два — можно замуж выдавать…

Лицо Суржикова посветлело. Погладил осторожно одним пальцем контур детской руки на бумаге, хмыкнул, покачав головой:

— Далеко до замужа.

— Далеко-о… — согласился Поманысточко. — Может статься, без меня ее выдадут.

— Ну ты это брось! — неожиданно рассердился Суржиков. — И додумался же, голова…

— А шо ж? Туда — эшелон, обратно — сатана знает сколько. Кого-сь и убьют…

Не сбавляя скорости, паровоз свистнул, издали ему откликнулся второй. Сталкиваясь, позванивали каски, лязгали котелки. «Убьют — не убьют, убьют — не убьют», — гадали колеса.

Бондаревич увидел мать. Стоит у ворот — седая и одинокая. Давно вернулись с войны чужие сыновья, отстроили новые хаты на старых пепелищах, а ее сын не вернулся… «Нет, мама, пока смерть обходила меня стороной. Неужели собьет у порога отчего дома?»

Суржиков, закутавшись в шинель, улегся на полу у печки. Поманысточко, подкладывая по щепочке, задумчиво глядел в огонь. Ритмично и ровно перестукивались колеса: «не убьют, не убьют», — и, вслушиваясь в этот перестук, Бондаревич незаметно заснул.

Разбудила его тишина. Поманысточко дремал, уткнувшись лбом в колени. Печка потухла, в вагоне было холодно. Эшелон стоял. Чуть слышно попыхивал, устало отдуваясь, паровоз. Стучало железо о железо, видно, кто-то проверял тормозные буксы. И вдруг… Бондаревич не мог ошибиться. Там, внизу, разговаривали на его родном языке: сипловатый басок пожилого человека приказал кому-то пойти по правой стороне, и тот ответил, отходя:

— Добра.

Бондаревич соскочил с нар, обулся на босу ногу, приоткрыл дверь и, как был, в одной гимнастерке, спрыгнул на шпалы. В двух шагах от себя он увидел пожилого мужчину в брезентовом плаще, с брезентовой сумкой в руках, из которой выглядывала рукоятка разводного ключа.

— Доброй раницы, батька… — взволнованно сказал Бондаревич.

— Доброй раницы. — Мужчина покашлял и, ссутулившись, полез под вагон.

На высокой заснеженной насыпи сиротливо стояли три припорошенные снегом сосенки; когда Бондаревич, хватаясь за гребни сугробов, вскочил на вершину, к этим сосенкам, глазам открылось просторное поле, и только на самом краю его неброско синел лес.

Ничего, кажется, нового: такое же поле, похожий лес на горизонте он видел и вчера, и позавчера, а сердце вдруг сжало, сдавило в груди, и прервалось дыхание на миг.

Земля отцов…

Едва тягачи и орудия вытянулись на дороге в походную колонну, Суржиков подошел к Бондаревичу, сказал озабоченно:

— Беда, товарищ сержант…

— В чем дело?

— Подметка лопнула. Ботинок — пополам. Чудно, совсем новые, а — ни к черту. Голой ногой снег топчу, аж до сердца достает. — Суржиков задрал ногу и брезгливо, двумя пальцами, подергал вылезшую из разорванного ботинка мокрую грязную портянку.

Валил невесомый мокрый снег и тут же таял. Шинель на груди и спине Суржикова была густо усеяна крупными каплями, как трава росой. На плечах, на погонах снег лежал подушечками. Суржиков мокрой ладонью провел по мокрому лицу, усмехнулся:

— Если у старшины ничего не найдется — хана…

— Пойдем! — решительно сказал Бондаревич.

Еще издали они услышали перебранку в хвосте колонны. Командир третьего орудия Кривоносов не очень уверенно доказывал, что вечного на свете ничего нет, что, как недавно стало известно, даже люди порой умирают. Мазуренко, прерывая его, кричал:

— Ты мне брось, Кривоносов, грэць бы тебя побрал! Ишь, прохвесор нашелся: «Вечного ничего нет»! Вечного нет только у таких командиров, як ты…

— Но нельзя же…

— Валенцы я тебе дал? Дал. Хочешь — шубу возьми. Обуйте Конотопа в валенцы, оденьте в кожух, нехай сидит, дремлет, а вы за него работайте. Иди, иди к бисову батьку…