Николай Круговых - Дорога в мужество

— Як думаешь, Варя, когда война кончится? — решился он наконец.

— Ай надоело?

— Я пригадую — через год кончим. И поедем мы с тобою, Варя, на Черниговщину. Злепим хатку, посадим вишневый садочек, грушу коло порога… Поросяток разведем… рябэньких…

Варвара даже привскочила. Удивленная, улыбнулась так хорошо, что даже дух перехватило у Мазуренки, и увидел он ее вот такую в родном селе. Только не в телогрейке, не в солдатских ватных штанах, а в цветастом модном платье. Идет по селу рядом с ним — невысокая, стройная, а люди глядят на них через плетни из палисадников и переговариваются вполголоса. «Хто ж то пошел?» — «Та Мазуренко з жинкой». — «Ты дивись, до чего ж гарная у Мазуренки жинка!» Аж дух заняло от этого видения.

А Варвара, норовисто дернув плечом, уже опять поджала губы:

— Надо понимать — сватаешься, хозяин?

— Та ото ж…

— Припоздал малость. Другому слово дала, себе — зарок.

«А ведь, похоже, не шуткует», — озадаченно подумал Мазуренко, но сделал вид, что слова ее принял за шутку.

— Чем же я тебе не подошел?

— Лих больно. Кого сгреб, того и осчастливил…

Хотелось Мазуренко крикнуть: «А ты — святая?» — но обида тут же погасла, ведь ею дела не поправишь. Ни ею, ничем. Как же он смог потерять Варвару так неожиданно и сразу? А может, просто за нос его водит, ласковых слов домогается? Может, из их бабьего племени одна только Нюшка и была иная: глазки можешь не строить, лишь бы спать рядом лег?

Надежда осмелила его. Осторожно коснулся рукой плеча Варвары, щекотнул усами зардевшуюся щеку:

— Не треба зловать, я ж ничего плохого… Ты послухай, Варя! Заживем з тобою, як голуби…

Договорить не успел. Варвара, отшвырнув тулуп, вскочила, сжалась, как кошка перед прыжком:

— Не лезь! Слышишь? Убери лапы, морду покарябаю, комбату докладу… Он тебе живо!.. Хватит, пошкодничали…

Мазуренко оторопел.

— Та я ж… Эх, Варя, хиба ж так можно — морду покарябаю?.. Я ж еще и начальник твий, грэць бы тебя побрал…

— Юбошник, вот ты кто, а не начальник! Ух, какие вы все…

По щекам ее сползли две слезинки. Мазуренко потоптался у ящика, не зная, как успокоить Варвару, потом отошел к заднему борту, присел на кабельную бухту. Сквозь прореху в брезенте видел придавленный снегом лес по сторонам дороги, саму дорогу с глубокими, зыбкими колеями в ней, и было ему нудно, тоскливо, будто вот эту разбитую дорогу предстояло пройти обратно, но уже пешком и одному…

На поляне, поросшей редким кустарником, колонна остановилась. Доползли наконец!.. Разведчики, на бегу разматывая металлические ленты рулеток, устремились к центру поляны со всем своим хозяйством. Туда же пошагал, проваливаясь по колено в сугробы, Мещеряков.

Пока разведчики размечали колышками места орудий и приборов, командир батареи, оглядевшись, вернулся к колонне.

— Первое, заезжай!

Тягач сошел с дороги и тут же отчаянно забуксовал, проваливаясь в снег, как в подушку. Расчет облепил орудие, но и его усилия ничего не изменили.

— Взять топоры и лопаты! Строиться!

Люди в насквозь промокших сапогах и шинелях, несобранно стоя в строю, уныло оглядывали поляну, где им предстояло рыть окопы для орудий, строить землянки, а пока — «давать дубаря» под открытым небом, под мокрым, осточертевшим снегом. За два часа пути по забитым сугробами лесным дорогам им то и дело приходилось соскакивать с машин, подталкивать орудия. Снег таял на лицах, в рукавах, набивался в голенища сапог и таял, гимнастерки промокли по самые локти, — и уже каждому неуютные «телячьи» вагоны, пропитанные конской мочой, древесной гарью и вонью портянок, казались теперь утерянной благодатью.

О, как порою бывает трудно, когда силы уже на исходе, а дело, как говорят шутники, за небольшим: начать да кончить, и знаешь, что и начинать, и кончать придется все-таки тебе, — как бывает муторно и трудно… Упасть бы прямо в снег да хоть на полчасика сомкнуть веки!

Но командир решает иначе:

— Огневому взводу — расчистить подъездные пути! Приборному, всем токарям-пекарям — рубить кустарник, бросать под колеса! Бегом — марш!

А дороги той — непочатый край… А снег только сверху мокрый, копни — на лопате не держится, сухой и мелкий, что песок, ноги разъезжаются в нем, и от этого как бы удваивается усталость. И неприятно тебе глядеть на товарищей, неповоротливых, мешковатых, еще неприятней перехватывать их взгляды, потому что ты скис и они видят это, и коротенькие секунды сейчас, кажется, равняются минутам; хочется сбросить это проклятое вялое оцепенение, а не можешь…

Но уже кто-то рядом с тобою вздохнул облегченно и протяжно, шмякнул шапку оземь: «Эх-ма, кабы денег тьма… Рванем, славяне! Где наше не пропадало!» И не все ли равно, кто это был — Суржиков, Степка ли Буян из третьего расчета, главное — ты вдруг словно бы впервые открыл для себя, что и дорогу расчищать, и землянки рыть придется не тебе одному.

Взял на лопату побольше, кинул подальше — цел и невредим. Еще раз — и вроде бы сил прибавилось. Глаза засыпает снежной пылью, хлопнул веками — ничего! «Х-хах!» — слитно выдыхают груди, и ты уже вошел в общий ритм.

Только что было ровное место — и уже протянулся в снегу на двадцать метров ров глубиной до земли, одни лишь пни торчат. От леса двинулась к тягачам плотная коричнево-зеленая лавина, плюхнулась под колеса. Отхлынули серые шинели: «Ужин проспишь, Григорян. Заводи!» Удаляется по ложбинке к лесу хохот, и ты хохочешь, потому что уже звенит кровь в твоем теле, уже обрели прежнюю силу мускулы, и — черт ли в том, что работы начать да кончить — на сутки, а то и больше, невелика беда, что слепит глаза, тает на лице, солоня губы, цепляется за каждую ворсинку шинели осточертевший снег; пусть идет он, этот липкий снег, чтоб успеть по-настоящему зарыться в землю, изготовиться к бою. А завтра… у бочки, приспособленной вместо печи, ты высушишь портянки и сапоги. Пропитанная, как губка, шинель твоя повисит на гвозде да и высохнет и, неказистая, опять станет незаменимой вещью: и одежкой солдатской, и простынью, и одеялом.

Мелькают лопаты. То шлепается снег, то сеется на рваные, горбатые гребни мелкой песчаной россыпью, тает на лбу и мешается с потом; провел по глазам мокрой ладонью, пахнущей мазутом и размокшим березовым черепком, и снова вонзил лопату на весь штык:

— Проезжай, шофер, не мешай работать!

Сторожко входят в ров тягачи, смахивают пот со стеклянного лба резиновыми крылышками.

— Пош-шел! Живей, а то закидаем!

— Сто-ой! Крючья сорвешь… Товарищ старший лейтенант, пеньки мешают… Выше клиренса пушки…

— Детский лепет. Бондаревич, посоветуйте Кривоносову: что нужно сделать с пнями, если они выше клиренса пушки.

— Срубить!