Николай Круговых - Дорога в мужество

— Слышали, Кривоносов? Срубить!

Смеются солдаты. Смеется Кривоносов. Улыбается Мещеряков. Звенят топоры.

— Костька, прах тебя возьми, щепки в снег не втаптывай. Золото, а не растопка. Сгреби в сторонку. Повариха заберет.

Полчаса назад были мокрыми только шинели, теперь и гимнастерки хоть выжимай. Постоишь вот такой на юру — прощай здоровье. Но кто об этом сейчас думает. Как большие серые пауки, расползлись по позиции и стали на места пушки, пролегли в белом снегу черные жилы кабеля: от приборов — на центр позиции, от центра — к орудиям. Вышел на центр мокрый и потный, как и все, Мещеряков:

— Ба-та-рея, к бою!

Дует, крепчает сиверко. Уже коробятся, потрескивают шинели на солдатах, бьют негнущимися полами по коленям, как листами жести.

Пройдет час-другой и — сумерки, ночь.

Ходит по позиции угрюмый Мещеряков. При его приближении расчеты на орудиях особенно стараются — не любит комбат медлительности, — и невдомек им, что сейчас он ничего не замечает, что в мыслях у него одно, неотступное: «Как прокоротать эту ночь?»

— Товарищ старший лейтенант, связь со штабом дивизиона установлена.

— Хорошо. Доложите оперативному: позицию занял, готовлюсь к бою.

Дует, дует безжалостный сиверко. Ветви кустарников сухо позванивают, будто кто-то потехи ради навешал на них стеклянных побрякушек. Мороз до костей добирается. То ли будет к заре?

— Ефрейтор Чуркин!

— Я.

— Зови, Осипович, старшину! И сам ко мне!

— Есть!

Стоят втроем на центре огневой, прячут багровые лица от ветра два старых солдата и молодой офицер. Мещеряков трясет папиросную пачку, с трудом захватывает одеревеневшими пальцами папиросу.

— Балуйся, старшина.

— Та хиба цэ курево? Ну ее к бису…

— А ты как, Осипович?

— Махорочкой погреюсь. Вам свернуть?

— Сверни, пожалуй. Ну, вояки, советуйте, как людей сберечь! Я в таких переплетах еще не бывал…

Думу думают.

— Самый кращий выход — не давать спать. Окопы рыть треба. Без роздыху. Щоб и не разгинались…

— Ночью трудно уследить за всеми, — вздыхает Мещеряков. — Упадет — готов. Хоть бы на пару часов уложить. И завтра ведь не легче будет.

— Цэ — тоже правда.

Трещит моршанская махорка — жарко губам и пальцам. Хмурится Чуркин, трамбует снег под собою железным ботинком:

— Землю греть надо.

— Что-о?..

— Если хотите, чтоб люди поспали, надо согреть землю. Копнул давеча — под снегом не мерзлая. Погода ведь нелетная, до ночи костры можно жечь. Расчистить хорошенько, размести, навалить сушняку, сухая земля прогреется и, родимушка, нас спасет. Лапками еловыми застелем да покатом и поляжем, один к одному, чтоб теснее. Сверху можно чехлами. Ничего ить, пожалуй, не станется, ежли орудия ночку раздетые постоят?

— Ничего не случится.

— Ну вот и лады! А ночка крепкая собирается… Прижмет! Да уж что поделаешь? Худо-бедно — выдюжим. Чего там?..

Мещеряков повеселел. Сделал две долгих последних затяжки, кинул под ноги окурок, припечатал сапогом:

— Так тому и быть!.. Спасибо, Осипович… Идите.

Кобыла стояла смирно, низко опустив большую тяжелую голову. Бельмастые глаза ее были полузакрыты, казалось, она думала какую-то свою кобылью думу, тяжко вздыхала порой, и тогда на отвислом брюхе ее, под кожей, вздрагивали, в палец толщиною, бугры вен.

Варвара вздохнула. Тоже несладко этой старой худобине. И все же ее не волнует пережитое, не пугает завтрашний день. Живет себе без загадки и без оглядки, пока живется.

Сосна — сухая, прямо звенит под топором, а не поддается, стоит. Дотемна провозишься с ней.

Наконец вершина дерева качнулась, по всему стволу прошла легкая дрожь, затрещав на подрубе, сосна медленно стала клониться на сторону и рухнула в снег.

Варвара обрубила сучья, попыталась подтянуть сосну к санкам — не смогла. Присела отдохнуть.

Справа и слева раздавался частый перестук топоров. С позиции тянуло невидимым смолистым дымом.

В свежести предвечерья отчетливо и весело звучали голоса. Варвара позавидовала всем этим парням и девчонкам, еще не изломанным жизнью, не утратившим надежду на счастье. Ее надежды растаяли, развеялись, как вот этот дым.

Встала, опять попыталась поднять шершавый комель сосны. Близкий голос прибил, прямо будто заколдовал — согнутую:

— Костька, валите, не жалеючи, прах вас возьми. Да жар разгребите, чтоб везде поровну. Я — сейчас.

Все ближе шаги, грузные и неторопливые, хрустит, ломаясь, снежный наст. И чувствует Варвара, как сжимается, замирает сердце.

Ботинки с набившимся в прорезь между шнурками снегом, серые обмотки до колена, руки с желтыми ногтями, большие и некрасивые, — только это и увидела Варвара. Не хватило смелости поднять голову, заглянуть в лицо.

Большие руки обхватили комель, подвинули, уложили на санки:

— Н-но-о, поехали…

Она плелась позади, молила бога, чтоб не оглянулся Митрофан Осипович, не заметил, как полыхают огнем ее щеки: тронь пальцем — брызнет кровь. Чуркин, сутулясь, влезал в снег по щиколотки, но шел твердо, потряхивая вожжами:

— Но-о, худобушка, но-о, горемыка.. Но-о…

Можно было подумать, что он не заметил ее там, у срубленной сосны, но Варвара сердцем чуяла другое: случилось самое главное. Она боялась сейчас, что Чуркин заговорит и слова, какими бы хорошими они ни были, разорвут на части ее радость и боль, а ей хотелось один на один с собой до конца доболеть и дорадоваться. И он, словно понимая ее состояние, молчал. Только сбросив дерево в том месте, где прямо на снегу стояли закопченные котлы и громоздился в беспорядке весь немудрящий кухонный инвентарь, спросил будто между прочим, вытаскивая из-за пояса прожженные и мокрые рукавицы:

— Пилить-колоть тоже сама будешь?

— Мазуренко помощников обещал.

— Собери щепки во рву. На растопку сгодятся.

— Ладно… — заторопилась Варвара, заметив, что Чуркин собирается уходить. — Наведайся как-нибудь, Ёсипович, рукавички залатаю. Чего ж в рваных-то ходишь!..

Он усмехнулся как-то не то грустновато, не то сконфуженно:

— У нас ить своя сестра-хозяйка есть.

— Ноги-то, поди, не отвалятся? — Она вдруг испуганно вгляделась в его лицо, до кирпичного оттенка опаленное ветром, ахнула: — Ба-а-тюшки, да никак у тебя, Ёсипович, уже и брови седые? — Безотчетно шагнула к нему, провела пальцем по одной брови, по другой, облегченно выдохнула: — Нет, морозцем прихватило, не седые еще…

— Молодеть ли срок? И бровь поседеет в одночасье… — грустно сказал он и пошагал к полыхающим кострищам.

Шел он тяжело, сутулясь как старик — порядком притомился, видно, — кургузая шинель хлестала его примороженными полами под коленки, повыше обмоток, и весь он казался каким-то несобранным, усталым.