Николай Круговых - Дорога в мужество

— Леша, действуй один! С Женей что-то…

Не помня себя, Бондаревич кубарем скатился в окоп, на коленях подполз к девушке:

— Что с тобой?

Опять ударило орудие. При вспышке выстрела Бондаревич увидел лицо Жени — мелово-бледное, обезображенное гримасой ужаса и боли. Это могло быть обычным проявлением страха перед смертью, могло быть и самой смертью, уже неотвратимой, свершившейся.

— Же-е-ня! — В крике этом слились и боль, и отчаяние, и робкая надежда. Он ощупывал ее голову, грудь, тряс за плечи и чувствовал, что его самого оставляют силы. — Ты ранена? Женя!..

— Боюсь… — девушка тащила его куда-то к нише. — Страшно… Страшно…

Бондаревич знал, как корежит волю людей внезапный страх, туманящий рассудок. Сейчас главное — не дать Жене окончательно потерять власть над собой.

Расчет продолжал стрельбу. Суржиков, не слыша голоса командира орудия, вел огонь по команде Тюрина, да и весь расчет действовал так, будто ничего не произошло.

Превозмогая боль в ногах, Бондаревич оторвал Женю от бруствера, заговорил как можно спокойнее:

— Все в порядке. Видишь? Мы все целы. Надо стрелять! Обязательно надо стрелять. Иди. Ну вот, ты уже совсем молодец…

Подвел ее к пушке, помог встать на платформу:

— Кравцов, снаряды! Совмещай, Женя…

Орудия «рассыпали горох». Порою Женя вздрагивала, но уже совмещала стрелки — механическую с электрической — и считывала взрыватель все свободней и тверже.

Слева, наверное над городом, в небе вспыхнуло полдюжины лун. Горя мерцающим бездымным огнем, они снижались медленно, едва заметно для глаза.

Командир батареи выбежал на центр огневой:

— Первому и второму, по светящим авиабомбам, прямой наводкой, дальность… Дальномер — дальность!

Дальномер молчал.

— Дальность — сорок ноль-ноль. Огонь! Лейтенант Тюрин, проверьте, что там на дальномере… Телефонист, есть данные СОН [2] СОН — станция орудийной наводки. ?

— Никак нет.

— Запросите.

— Товарищ старший лейтенант, прибор выведен из строя. Трое раненых.

Батарея вела огонь двумя орудиями. Уже только одна осветительная бомба горела низко над землей, а под нею, на земле, рвались фугаски. С моста, захлебываясь, строчили трассирующими зенитные пулеметы.

Бондаревич обессиленно опустился на снарядный ящик. Было ему жарко и душно, покалывало в груди. Руки и ноги, как чужие, не слушались.

Опять вдруг стало тихо, и он услышал глухие голоса, будто те, кому принадлежали они, находились не рядом, а метрах в десяти, по крайней мере.

— На дальномере — всех… — сказал Кравцов. — У шоферов Григорян ранен.

— Братцы, — выкрикнул Лешка-грек, — гляньте, какой кусище резины вырвал осколок в колесе! На целую тарелку…

— Сержантский состав, ко мне!

Это — комбат. Надо идти.

Бондаревич поднялся. Земля заходила под ногами, все поплыло куда-то в сторону. Он ударился обо что-то и тоже поплыл неведомо куда.

— Братцы, сержант ранен…

— Сергунек, живо за Татьяной! Асланбеков, чего стоишь? Командиров зовут!

«Молодец Осипович», — подумал Бондаревич, проваливаясь в жаркую и темную пустоту.

Когда он очнулся, в землянке кроме расчета были Танечка-санинструктор и Мещеряков.

— Что же вы помалкивали, Бондаревич? — строго спросил комбат.

— Да ведь ерунда, наверное…

Танечка укоризненно покачала головой.

— Мне — отправляться, товарищ старший лейтенант?

— Немедленно. Везите всех. Возьмите автоматчика.

Потом все ушли. Осталась только Женя. Была она печальная и бледная:

— Дальномерщики все погибли…

— Да…

— А я… Боже, как я струсила, самое себя стыжусь…

— Не надо. — Он погладил ее руку и попытался улыбнуться. — Слушай, Женя, без меня не трусь, но и…

— Ладно, — с грустной улыбкой кивнула она. — Помолчи, Стась. Под сорок ведь… И ноги… Даже мне не признался… У тебя распухшие, страшные ноги…

— До свадьбы заживет. Дай руку.

Но… послышались шаги. Женя вспорхнула, убежала в «светелку».

На заре опять была тревога. Вскочив первым, Чуркин при трепетном свете фитилька, чадящего из консервной банки, заправленной пушсалом, сразу заметил: ботинки всего расчета, «потешные» сапоги Суржикова, чей-то котелок, стружки, сметенные вчера в уголок и не выброшенные, — все плавало в зеленовато-черной воде, затопившей землянку.

«Ведь чуял беду, — холодея, подумал Чуркин. Нашарил в воде свои ботинки, вылил воду, сунул в них босые ноги. — Морозище-то небось — не дай и не приведи…»

Частые удары в буфер звали расчеты к орудиям.

Лешка-грек и Кравцов не понимали спросонья, в чем дело. Суржиков, выплескивая воду из сапог, дурачился:

— Женя, заткни уши! Выражаться буду…

— Я те выражусь! Выметайся враз! — заорал Чуркин и, расплескав воду, взлетел по ступенькам. — Трубочные, поживее! Чего лазите, как слепые кутята? В воде обужа… Хватай портянки и бегом марш!

«Мы-то — мужики, дьявол нас не возьмет, — подумал Чуркин, взглянув на Женю при вспышке выстрела, — а вот как ей, бедной?..»

Ботинки смерзлись. Босые ноги в них костенели. К счастью, батарея выпустила всего лишь две серии по пяти снарядов в каждой. Расчет повалился на бруствер. Обмотали ноги сухими портянками, обулись на скорую руку, запрыгали, пытаясь поскорее согреться.

Суржиков лез с дурацкими вопросами:

— Вдруг до обеда торчать у орудий, что же от нас останется, а, дед? Кочерыжки?

Чуркин отвернулся, крякая и поплевывая через бруствер.

— Чего хрюкаешь? — не унимался Суржиков. — Если бы вчера вырыли колодец, не попали б нынче в такое интересное положение. Ты, дед, всегда досужий, а тут настоять ума не хватило.

Это была правда, и Чуркин опять стерпел. Он глядел на палатку, раскинутую ночью за огневой позицией. У палатки без движения стоял часовой. «Стало быть, убитые там лежат… Еще вчера ходили, смеялись, мечтанья в душе носили, а нынче ничего им не нужно. Были люди, и нету людей. Вот какая она ненадежная, непрочная, жизнь-то человеческая…» — думал он, точно впервые был свидетелем смерти.

— Околеем, как мухи, — рвал душу Суржиков, видимо нарочно начиная выбивать дробь зубами. — Из-за твоей, дед, расхлябанности помрем.

Терпение Чуркина иссякло:

— Нанялся, что ль?

— Куда нанялся?

— Лбом орехи щелкать.

Где-то далеко самолеты вели пушечно-пулеметную пальбу. «Раз идет воздушный бой, — решил Чуркин, — стрельбы не предвидится. Скорее бы в землянку, вылить эту проклятую воду и тихонько обсушиться, чтоб все шито-крыто. Ах ты, горе луковое, дожились до срама…»

«Шито-крыто» не получилось. Неожиданно явился Мазуренко.