Николай Круговых - Дорога в мужество

— По виду — барыней жила, и никто не знал, как я — свободная, гладкая, нарядная — завидовала зачуханным бабам, обкиданным ребятишками. Многие из тех баб треклятой называли свою судьбу. Ох, как я на них за это досадовала. У них все-таки жизнь была, счастье было, хоть и горькое, у меня — ошметки… Помню, работала в столовке на шоссе, это еще на Урале. Одна-разъединственная краля при большой дороге. Многие подбивались, златые горы сулили… Кой-кому верила, а не стоило бы: ненадолго хватало той залетной любви…

— К чему говоришь мне это, Варь? — с болью спросил Чуркин.

— А к тому, что не только ребята, а и я привязала тебя к батарее. Не вижу, что ль? Да и сама к тебе прикипела насмерть. Тогда из землянки выгнала, думала, концы на этом, да беда — из сердца выгнать не могу… Залез ты туда с руками и ногами, давишь и рвешь его — спасу нет, и решилась — все начистоту перед тобой. Отвернешься, значит, туда мне и дорога…

Он осторожно накрыл ее вялую руку своей, большой и крепкой. Варвара опустила голову:

— Кому легко свой срам напоказ выставлять? А вот видишь…

Он обнял ее за плечи, привлек к себе:

— Ничего не было. Понимаешь, Варь! Разве ж ты виновата? Все мы у судьбы на поводу да под кнутиком. Кого приголубит, а кого и до полусмерти засечет…

Варвара плакала. Он не пытался успокаивать ее — может, так и надо, пусть отплачет давнюю боль. Он только крепче прижимал ее к себе и думал о том, что жизнь его не кончилась и весь путь, отпущенный ему с Варварой, он постарается пройти так, чтобы у нее никогда больше не было ни слез, ни боли…

Каждое утро на вопросительный взгляд Жени Танечка-санинструктор отвечала, вздохнув:

— Пока по-прежнему.

По-прежнему, значит — худо. В первый же день после того, как Бондаревича и раненых увезли в санчасть, Танечка потащила Женю на командный пункт. Ни Мещерякова, ни Тюрина там не было, поэтому, вызвав санчасть дивизиона, Танечка минут пять переливала из пустого в порожнее, не без удовольствия, как казалось Жене, принимая заигрывания какого-то фельдшера. Заметив, что подруга вне себя и собирается уйти, Танечка заговорила всерьез:

— Как там наш Бондаревич? Скоро на ноги поставите?

— Сорок, золотце мое, — услышала Женя ответ. — Сорок и ни градусом меньше. Все законно. Воспаление легких, к сожалению, не насморк.

Говорил неведомый эскулап равнодушно-спокойным тоном. Да и каким иным тоном мог говорить он, давно убежденный в неотвратимости людских страдании и достаточно притерпевшийся к ним? Женя понимала это, но не могла сдержать возмущения. Даже Танечку передернуло:

— Сорок? А для чего же вы там? Сгорает ведь человек.

— Делаем все возможное и даже больше, но… Остается надеяться, что могучий организм…. Возможности медицины, как и организма, к сожалению, не беспредельны.

— А ноги? Что у него с ногами?

— Не самое худшее. Ампутация исключается.

Лишь на четвертые сутки Танечка, примчавшись на орудие, отозвала Женю в сторонку и выпалила одним духом, что все в порядке, температура спала, кризис миновал. А через два дня Мазуренко принес запечатанный конверт с пометкой: «Митрофану Осиповичу Чуркину, лично».

— Медсестра из санчасти передала. Ох ты ж, воронежский, и жук! Седой та горбатый, а на ходу подметки рвешь. И сестры тебе лично в руки пишут, и Варваре очи замутил.

Женя, находившаяся в своей каморке, чувствовала себя неудобно оттого, что невольно пришлось подслушать интимный мужской разговор.

— Это она тебе призналась? — спросил холодновато Чуркин.

— Я и сам з вусами. Ну шо ж теперь зробишь? Хай будет так, грэць з вами…

Мазуренко ушел. Чуркин распечатал конверт, но читать письмо не стал, передал его Жене:

— Тебе. От сержанта.

И сразу ушел, видно, ему было неловко.

Письмо — коротенькое, написанное коряво, наверное — лежа. Женя с трудом разбирала слова.

«Чувствую себя почти нормально. Обстановка здесь сугубо госпитальная — тихо, стерильно и чуточку скучно, хотя нас в палате четверо, к тому же меня постоянно навещает одна девушка. Заходит без стука, когда захочу, даже во сне вижу ее. Скоро увижу наяву».

Женя помчалась к верной подруге. Танечка была в своей землянке. Сидела зареванная. Увидела Женю, и опять слезы градом.

— Та-а-анька! Что-нибудь случилось?

— Угу. Ты была права. «Милая, хорошая», а сам…

— Отшила?

— Еще и как! — облитые слезами глаза Танечки озорно сверкнули.

— Ну и не реви. Теперь, по крайней мере, убедилась…

Дня через три Танечка преподнесла Жене «сюрприз» — повезла ее в тылы.

Танечке предстояло сделать что-то срочное в штабе, и Женя в санчасть пошла одна. К удивлению, фельдшер был — сама любезность:

— Вы к Бондаревичу? Да, о нем Таня справлялась. Входите, пожалуйста. Вторая дверь направо.

У второй двери направо Женя перевела дух, постучалась и невольно отступила: из палаты донеслось одновременно:

— Да, да…

— Милости просим.

— Войдите!

Пересилив себя, решительно толкнула дверь и сразу увидела Бондаревича. Он лежал на дальней кровати, у стены — исхудавший, бледный, — глядел на нее, улыбаясь. Слева за столом у окна сидели трое: приветливый Григорян, шофер их батареи, и двое незнакомых бойцов. Женя осторожно притворила дверь и, чувствуя, что краснеет, невнятно выдавила:

— Здравствуйте…

— О, Женя! Здравствуй, Женя! — воскликнул выбритый до синевы, красивый Григорян и, гремя костылями, заспешил к ней с такой радостной улыбкой, точно девушка пришла не к Бондаревичу, а к нему. — Давай пожмем твоя нежная мужественная рука! — орал он с милым кавказским акцентом. — Как там наш батарей? А земляк мой Мартиросян — живая, здоровая? Все в порядке, говоришь? Ай, спасибо, что к нам пришел! Кузин, Хлопотов, айда дров носить! А ты, Женя, побудь с нашим сержантом, он у нас дров не носит. Вай-вай, как ему было больно…

Все трое живо прошмыгнули мимо нее. Едва закрылась дверь, Женя метнулась к Бондаревичу, упала на колени перед кроватью и неожиданно всхлипнула, спрятав лицо на его груди. Он гладил ладонями ее мокрые щеки: «Вот так новость… Зачем еще слезы?» Она и сама понимала, что слезы ни к чему, самое страшное миновало, пыталась успокоиться и не могла: видно, уж так на роду бабам написано: сколько ни крепись, а отплакать положенное придется.

Потом было только ощущение радости оттого, что они вместе и никто им не мешает. Женя рассказывала о том, как ревностно исполняет обязанности командира Асланбеков, о Чуркине — постоянном заботнике обо всех, о том, что Костя Суржиков меняется на глазах, потому что, кажется, влюбился в одну из дальномерщиц. Бондаревич слушал, не перебивая. Осеклась сама, тревожно перехватив его взгляд:

— Чего ты так? Морщины, что ли, увидел?