Николай Круговых - Дорога в мужество

Бондаревичу всегда нравилась вот такая резкая перемена обстановки. Люди, поначалу сбитые с толку обилием команд, наскакивающих одна на другую, потом как-то сразу вдруг начинают соображать, что к чему, и превосходят в деле самих себя. И в себе в такие минуты он чувствовал какой-то веселый прилив энергии, а потом, когда дело уже было сделано, возбуждение долго не проходило.

С позиции бежал Мазуренко:

— Марш по машинам! Нияк не распрощаетесь, грэць бы вас побрал. Геть, геть… Где четвертое? Ага, возьмите, четвертое, канистру.

— Что в ней, товарищ старшина? — поинтересовался Лешка-грек.

— Вода.

— Тю-у… Для чего нам еще и вода?

— Для брюха.

Старшина, прихрамывая и тяжко отдуваясь, уже спешил в голову колонны:

— Кривоносов, серники почему не взяли? Хто вам, грэць бы вас побрал, принесет их? Пушкин? Чи Тарас Шевченко? Мэдвидь! Куды девался Мэдвидь? Тебя спрашиваю, Григорян! Не знаешь? Добре, запомню, шо ты цёго не знаешь. Ага, знов ты тут, Мэдвидь, тягнет тебя до прибора, як муху до меда. Кидай машину к бисову батьку, переходи насовсем на прибор. Не хочешь? Ну тоди геть до тягача, и шоб я тебя тут бачив у последний раз!

— По машинам!

Колонна тронулась.

Сразу за мостом свернули в лес на старую, видимо, давно заброшенную дорогу. Водители то и дело переключали скорости. На колдобинах тягачи сильно кренило в стороны, трещали под напором снарядных ящиков борта.

С той стороны, куда шла колонна, доносилась приглушенная расстоянием артиллерийская канонада.

Расчет по примеру Чуркина умудрился как-то улечься на ящиках. «Зачем зорю терять, братцы, самый сладкий сон на заре…» Бондаревичу показалось, что и Женя, приткнувшаяся головой к его плечу, тоже дремлет, но она вдруг спросила:

— Нас придают пехоте?

— Нет. Вернемся.

Разбитая дорога кончилась. Машины снова пошли большаком, объезжая кое-где свежие воронки. По одной стороне дороги, на полкилометра, вплоть до леса, тянулась теперь заросшая сурепкой и васильками озимь, по другой расстилались поля, словно бы утыканные изумрудными кустиками молодой картофельной ботвы. Выплыли слева задымленные печные трубы на пепелище, горбатый журавель над замшелым срубом — на телефонном кабеле висела мокрая бадейка. Со ствола тополя, растущего подле колодца и живого только нижними ростками, требовал сколоченный наспех щит:

Товарищ, стой!

Запомни!

Здесь сожжено 16 домов,

погибло в огне и под пулями

27 человек — женщин, детей,

стариков…

Отомсти за них, товарищ!

Машины шли самым тихим ходом, моторы дышали сдержанно и глухо.

Все больше становилось труб. Между ними приземисто горбились желтые крыши землянок, и везде, по всему пустырю, густо зеленели не поддавшиеся смерти кусты крыжовника, цвели голубоватые петушки и алые маки.

На краю деревни бородатый старик и парнишка лет четырнадцати с двух концов увлеченно обтесывали бревно. Чуть в стороне белел уже связанный первый венец нового сруба. Пока пепелище не скрылось за поворотом, Бондаревич все вглядывался в согбенные фигуры старого и малого, а потом долго еще слышал упорный, размеренный перестук топоров.

Мещеряков, исхлестывая ивовым прутом запыленное голенище, молча ходил по самому взлобку песчаного бугра, поглядывая то вперед, на изрытую воронками, полузалитую водой низину, в конце которой догорала зажженная боем деревня, то назад, на четвертое орудие, оставленное посреди кочкастого луга.

— Видите, стоим на самой горе, отсюда они и лоб, и днище покажут. Как раз тут их и надо бить. Полезут в болото, туда и дорога. Где собираетесь орудие ставить?

— Вон в тех развалинах, — показал рукой Бондаревич на бугорок у зарослей кустарника. — Там дом стоял. Фундамент — каменный. Расчистим погреб — лучшего окопа не придумать.

— Добро. Располагайтесь. — Мещеряков, не прощаясь, размашисто зашагал к дороге, где ждала его батарея. «Он и сам не верит, что здесь пойдут», — заключил Бондаревич, всходя на заросший крапивой бугор, к которому Поманысточко уже подводил его орудие. Увидел вбитый в землю свежеотесанный колышек, от него змейкой тянулась и пропадала в траве нитка кабеля. У старого пня лежал неподключенный телефонный аппарат. «Ну и ну, раньше меня огляделся! — восхищенно подумал о Мещерякове. — А еще спрашивает, где будете орудие ставить».

Погреб очистили дружно и быстро. Одну стену его пришлось разобрать, через пролом вывести въездную аппарель. Невысокий бруствер нарастили камнями из развалившегося фундамента, засыпали песком, в стенах выдолбили ниши, сложили в них боеприпасы. Потом принялись рыть стрелковый окоп в рост человека — бруствером в сторону кустарника. Работа шла деловито и весело. Чуркин, видно, скучавший без Суржикова, взялся за Поманысточку:

— Давай вкалывай, душа калымная! Лопатой ворочать — это тебе не людей обирать на большой дороге.

Хитрый Поманысточко, разгадав намерение Чуркина, тотчас согласился с ним:

— Эге ж.

— А скажи без брехни, Микола, здорово доводилось зашибать на леваках?

— Ого-о! Домину каменный отгрохал — один такой на селе!

— Вон как…

— Пасеку завел на двенадцать ульев…

— Неужто?

— Лисапед купил, патехвон, — стал загибать Поманысточко пальцы, заметив, что Чуркин заинтригованно ловит каждое его слово. Ще один лисапед, для Маруси. Забор сплошной поставил, щоб чужие собаки не лазили, и все за эти гроши, за калымные. А самое главное… Тесть у меня — мужик-золото, так я ему перед войной такой подарок… Не, про цэ не скажу…

— Чего уж там? Крой вчистую! — настаивал Чуркин.

— Нет, — вертел головой Поманысточко, — про то не можно.

— Выкладывай, Микола, чего там? — подзадоривали Поманысточку Кравцов и Лешка-грек.

— Ну добре. Я ему, Осипович, из подарков подарок преподнес! Резиновые подтяжки, щоб штаны не спадали. О!

Ребята покатывались со смеху. Чуркин ошарашенно поморгал, потом, изловчившись, шлепнул Поманысточку лопатой пониже спины и тоже захохотал:

— Обвел, шельмец! Тоже с вывертом, прах тебя возьми…

Бондаревич, приказав замаскировать бруствер, отошел к телефону, позвонил комбату. Мещеряков отозвался тотчас:

— Как вы там?

— К бою готов. Пока тихо.

— У Кривоносова началось. Ну — ни пуха ни пера! Скоро к вам заедет Тюрин.

Становилось жарко. Голый до пояса, Чуркин, развалясь рядом с Кравцовым, плотно прижимался потной грудью к прохладной земле:

— Удалось картавому крякнуть — наработался — всласть! Сверни-ка, Сергунек, на пару затяжек, задымим, чтоб дома не журились.

Теперь, когда перестали звенеть лопаты, Бондаревичу казалось — переместилась, приблизилась пулеметно-орудийная пальба. К нему подошла озабоченная Женя, тихо спросила: