Николай Круговых - Дорога в мужество

Женя на той стороне ручейка собирала цветы. Она же успела умыться. Влажные волосы, расчесанные наспех, блестели под солнцем, лицо, розовое и свежее, светилось детской чистотой.

Вода была холодная, наверное, бил где-то ключ. Бондаревич плеснул в лицо, на шею, в уши, ахнул от удовольствия, и тут Женя увидела его, перепрыгнула ручеек, подошла, протягивая цветы:

— Глянь, какие они красивые!

— Прелесть! — ответил он.

И оба засмеялись, потому что это уже было. Они рвали тюльпаны в степи, у терриконов, она в белой матроске — как тогда матроска была ей к лицу! — подбежала к нему: «Глянь, какие они красивые!» И он ответил любимым словом всего их девятого класса: «Прелесть».

И вдруг погасла улыбка на лице Жени. Отчужденно поглядела на автомат, на цветы:

— Нам пора?

— Да…

Она шла впереди, отделяла от букета и бросала на землю по цветочку. Шаги ее становились все медленней.

— Может, не пойдут?

— Не знаю.

Она обернулась, и он увидел ее глаза, переполненные любовью и болью. Вся подалась к нему и, обхватив за шею, обжигая коротким, частым дыханием, проговорила сдавленно, сквозь слезы:

— Не хочу умирать… Не хочу, чтобы и ты…

— Зачем же так? Все будет хорошо. Не надо…

Он поцеловал ее в сухие полураскрытые губы, трезво и горько подумав: может, в последний раз, потому что раньше ее услыхал приближающийся гул моторов, в котором глохла отдаленная пушечная пальба.

— Товарищ сержант, идут!

Танки еще только входили в дефиле. Расчет — у орудия. Тишина. Шмель зудит. Кравцов и Чуркин уже держат в руках по снаряду. И все настороженно глядят на неясные пока в знойном мареве грохочущие махины.

Бондаревич метнулся к телефонному аппарату:

— Товарищ ноль восьмой, идут! Пока — три! Открываю огонь!

Чуркин, щурясь, подкрутил ус, пыхнул дымом из трубки:

— Н-ну, казачки, покажем удаль молодецкую?

— А чего нам — молодым, неженатым? — покривил побелевшие губы Лешка-грек.

— Во-во! Как там у вас — либо грудь в крестах, либо…

Там, откуда шли танки, рассыпалась автоматная дробь. «Мазуренко начал!..» — догадался Бондаревич и, вмиг отрешившись от всего, видя перед собой только танки, вскинул руку:

— По го-лов-но-му бронебойным, наводить в середину основания, прицел восемь, огонь!

Щелкнул, закрываясь, затвор — Чуркин дослал снаряд и застыл, сжимая рукоятку, Асланбеков, прильнув к глазку оптической трубы, терпеливо ждал, пока головной танк не войдет в ее перекрестие.

Близко и назойливо зудел шмель, не признающий войны. Его вспугнул, отогнал басок Асланбекова, подающего предварительную команду: «О-о-о…»

— …гонь!

Чуркин дернул спусковую рукоятку, и в тот же миг орудие, окутавшись дымом, взметнув с бруствера пыль и мелкие камешки, дало первый выстрел.

Пока суд да дело, Мазуренко выдолбил в стене щели нишу, сложил туда гранаты и запасные диски с патронами, разровнял и тщательно забросал травою бруствер, воткнул в него несколько елочек. То же, глядя на старшину, проделал и Поманысточко. Управившись, легли во рву на траве. Мазуренко, дымя цигаркой, всматривался в сгоревшую дотла, но еще дымящуюся деревню у самого леса, в желтые окопы перед нею, над которыми тоже стлался дым — древесный, пороховой ли — понять было трудно, и, когда вокруг окопов взвихривались целой серией огненно-пегие фонтаны снарядных разрывов, цедил сквозь зубы вместе с дымом: «Ну и дають, гады…»

Поманысточко, опираясь на локти, прижимал к земле травинкой разрисованную божью коровку и молчал. Поглядывал на него Мазуренко, на мочку уха, насквозь просвечиваемую солнцем, на небритый черный пушок, вразлет запятнавший верхнюю губу, и думал: «Эх, Мыкола, Мыкола… Есть у тебя вже и Маруся, и дочка, кажут, народилась, а який же ты хлопченя еще, молодой та зеленый».

— Мыкола, чуешь, чабрецом пахнет…

— И молодым очеретом.

— И молодым очеретом, — живо согласился Мазуренко. — А дома на огородах зараз укропом пахнет, черешни в садах поспевают… Зараз редисочки б со сметаною, от добре було б! Га?

— До-о-бре!

— Або холодничку з яичком, з цибулькой та з ветчиною…

— Хо-о! — Микола оставил наконец божью коровку. Она взобралась к нему на палец, проползла по кисти руки, подняла крылышки и улетела. — Сколько разов вы были ранены, товарищ старшина?

— Три. Один — тяжко, — насторожился Мазуренко.

— А у меня батько убитый. Под Кременчугом.

— Бывал я и там… — вздохнул Мазуренко. — Ты вот шо, Микола, иди до пушки, я тут и сам справлюсь. Гранаты — оставь.

— Никуда я нэ пиду.

— Там ты нужней будешь. Иди, Мыкола…

— Вы хитрый, а я тоже стреляный.

— Чого ж зажурывся, стреляный?

— Малое мы з вами войско…

— Як цэ так — малое? — Мазуренко вскинулся на локтях и сел. — «Малое»… А ну, давай посчитаем. Мазуренко та Поманысточко — два, — стал загибать он пальцы. — Поманысточко та Мазуренко — ще два. Вже — четыре! Ты запорожэць? Ну от! Завсегда было: один запорожэць пятерых ворогив стоил. Вже нас — девять. Я — черниговский, один против двух, це вжэ нас — одиннадцать, целое стрелковое отделение! О!

Поманысточко коротко хохотнул, спрятав лицо в ладони, потом, сразу опять посерьезнев, спросил:

— А тот Брагин, друг ваш сталинградский, сколько разов раненый был?

— При мне — два, потом — не знаю.

— Меня еще ни разу не зачепило. — Поманысточко откинулся на спину, стал, сощурясь, глядеть в небо. — Може, судьба моя такая, не зачепит, га?

— Може, и судьба. Иди, Мыкола, до пушки. Як я погляжу, мне тут и одному нечего будет робить.

— Вам будет нечего, так и пушка помовчить. Не гоните. Двое — не один, а вы тоже не бронированный.

— Ну и настырный же ты хлопец, Мыкола, — зло сказал Мазуренко. — Я один, як тополя на круче, а у тебя жинка, дочка есть. Иди, друже… Убьют — ни дочки на руках не подержишь, ни чабреца не понюхаешь…

— Нэ пиду.

— Ну и дурень! — Мазуренко демонстративно отвернулся от Поманысточки, опять стал глядеть на поле внизу, разрезанное желтыми линиями окопов. По полю, прямо на окопы, шли вражеские танки. По ним откуда-то стали бить пушчонки: то тут, то там всплескивались немощные, не страшные для танков, разрывы. Не нарушая строя, бронированные коробки надвигались на окопы решительно и неуязвимо.

От их боевого порядка неожиданно откололись три танка и, круто свернув влево, на полном ходу устремились к песчаной косе. «Ну вот, Петро, тряхни, браток, стариною!» — сказал сам себе Мазуренко, чувствуя, как во всем теле напрягаются мускулы, будто их связывают в узлы.

Танки приближались, раздавливая бронированной грудью сизую дымку, и вслед за ними вырывались из той дымки приземистые шустрые фигурки людей. «А як же вас богато, гадюки, на двоих…»