Николай Круговых - Дорога в мужество

— Командир взвода зовет, — хмуро сказал Бондаревич. — Идите. Марш! — круто повернулся и пошагал к своему орудию, уже взятому на прицеп.

Суржиков поплелся к складу боеприпасов, у которого суетилось трое солдат — стягивали с навеса брезент и маскировочные сети. Чуть в стороне стоял Тюрин в длинной, до пят, плащ-палатке, картинно закинутой за спину, распоряжался:

— Живее, орлы! Выбирай бронебойные! Григорян, гони тягач. Суржиков, бегом, что вы плететесь, как паралитик?

Работать Суржикову пришлось в паре с трубочным третьего орудия Трусовым. После той давней стычки, когда Суржиков огрел его тяжелым чайником и угодил за это на гауптвахту, Трусов норовил быть от него подальше. Если же так не выходило, вел себя, будто ничего не случилось. Один только раз заметил Костя в беглом взгляде Трусова затаенную ненависть и понял: последний удар за ним и бить он будет исподтишка, в спину. Такие люди иначе не могут.

Ленивый Трусов был, однако, силен. Вдвоем они без труда подхватывали тяжелые ящики и швыряли в кузов, играючись.

Когда взревели моторы и колонна тронулась, Суржиков, провожая ее глазами, невольно замешкался. Трусов хихикнул:

— Что, не взяли, атаман?

— Возьмут.

— Недогадливым, атаман, становишься. Замаранные мы с тобой. У меня дядька танцует под конвоем, у тебя — батька. Не возьмут!

— Не каркай! Берись…

Тягач загрузили и тут же, на брезенте, легли загорать. Тюрин на старшинской полуторке уехал в штаб дивизиона и почему-то не возвращался.

Пусто, непривычно стало на огневой. Мучаются бездельем дальномерщицы, орет на кого-то старшина, угрожая: «Як шо до часу не будет обед готов, я вас навчу родину любить!» Тишина. И снова громовой бас Мазуренки: «Белохвостов, а где кобыла? Пригони зараз же! Як шо не найдешь, я тебя самого запряжу, накручу хвоста, грэць бы тебя побрал».

Почесывая мокрую грудь и щурясь от солнца, Суржиков с тревогой думал: неужели не доверяют?

Наконец взводный вернулся. Загрузили снарядами и полуторку. Двоим из четверых Тюрин приказал лезть на машины, в число этих счастливчиков ни Суржиков, ни Трусов не попали.

— Вы — вторым рейсом, — сказал им Тюрин. — Моторы!

Суржиков в два прыжка достиг тягача, вскочил на подножку.

— Товарищ лейтенант, возьмите меня… Может, там… без меня… Ведь всякое может случиться…

— Сказано: вторым рейсом. Григорян, дремлешь? Трогай!

И тогда, не помня себя, бросил Суржиков прямо в лицо Тюрину:

— Не доверяете, а врете? В кошки-мышки играете? А зачем, товарищи командёры? Ведь проще: сразу к стенке, бац! — и ваших нет. Не верите, так зачем же даете ходить по земле?

Спрыгнул на землю, с трудом удержав равновесие. В голове шумело, и дышать было трудно. Всячески обижали его в жизни, но так еще никогда и никто не обижал. «Не доверяют…»

Машины, окутавшись клубами пыли, скрывались за бугром.

— Хе-хе-хе! А что я говорил, атаман? — Трусов стоял рядом, скалился язвительно и мрачно. — Вот ты меня, атаман, в шестерки определил, а выходит, что и сам — не туз. Для них ты тоже шестерка. Рядом мы с тобой, два сапога — пара…

Добил его этими словами Трусов. Глядя прямо перед собой и ничего не видя, поплелся Суржиков на опустевшую огневую.

Неуютно и пусто показалось в землянке. На гвозде у порога висела его шинель, вытертая, как старое рядно, рядом горбатился единственный вещмешок с привязанным к нему котелком. Полбока котелка занимали инициалы: КМС — Константин Михайлович Суржиков. На столе сиротливо стояла гармошка. Подержал ее, кинул на нары, растянулся рядом.

«Нет, ерунду ты порешь, Трусов. Если бы не доверяли — на кой ляд беречь? Наоборот, сунули бы под первую пулю».

Кто-то бежал к землянке. Сорвался по ступенькам, крикнул, не отворяя двери:

— Есть тут живая душа? Обедать кличут!

Глядел в потолок Суржиков, дымил самокруткой и с грустью думал: «Нажрусь сейчас и на боковую, а там… Как же так? Рвани-ка, Константин Михайлович. Неизвестно, как там придется, заряжающего-то на орудии нету».

Трусов все еще в окопе:

— Куда, атаман?

— На орудие. А ты — помалкивай.

— Чумной. В лесу язык до Киева не доведет.

— Найду! Не страдай.

Боялся — задержат на мосту. Пронесло. Настороженно поглядели и пулеметчики, и патруль, но ничего не спросили. Успокоенно зашагал по разбитой — в корнях и колдобинах — дороге, прямо на запад, но не прошел и полсотни шагов, вывернулась из-за кустов пигалица в черных завитых кудряшках, личико — симпатичное, синеглазое. Винтовку на ремень (приклад чуть не до пяток — умора!), руку — кверху:

— Стой, артиллерия! Предъяви документ. Куда шлепаешь?

— Зенитчики тут утром проезжали. Письма им несу.

Пигалица вгляделась в фотокарточку, вскинула ресницы:

— Что-то вроде не похож…

— Точно. Меня родная мама не всегда узнавала. Каждый день разный.

— Обернул бы хоть книжку-то. Истер, измусолил.

— На мой век хватит. У вас, между прочим, глаза красивые!

— А у тебя — бесстыжие. Проходи.

— Вся вы прямо — симпомпончик. И дюже богатая! Полная пазуха, аж гимнастерка трещит.

Пигалица не смутилась. Только бровки сдвинула:

— Танцуй вальсом. Ну! Или отвести в караулку?

Суржиков решил не искушать судьбу, зашагал на отголоски далекого боя. Дорога шла лесом, не давая ответвлений, и он пока не волновался. За сожженной деревней, высшей точкой в которой был колодезный журавель, его догнал тягач, загруженный снарядами.

— Подбрось, кореш!

— Тебе — куда?

— А черт его знает. Батарею нашу утром на передовую погнали, ее вот и ищу.

— Здорово у тебя получается: вези туда, сам не знаю куда! — засмеялся шофер — замурзанный широкоплечий парнище с глубоким шрамом через обе губы. — Садись. Я люблю таких придурков.

— Не они ли в зубы съездили? — осклабился Суржиков, вспрыгивая на сиденье.

— Не-ет, — протянул, сразу мрачнея, шофер и прибавил газ. — Про Дорогу жизни слыхал?

— Кто про нее не слыхал?

— Вот там, на Ладоге, меня и секануло. Губы-зубы — ерунда, легкий поцелуй. Брюхо, брат, начисто разворотило, и ноги — в решето, не знаю, как только доктора меня и выходили. Я теперь как увижу белый халат, так за сто шагов шапку снимаю…

— Не боишься, что девки целовать не будут?

— Эх, земеля, в живых останусь — и меня найдется кому поцеловать. Девок сейчас табуны ходят, а нас посекли через одного.

Грузовик тяжело перевалил через бугор. Лес кончился, пошли поросшие кустарником незасеянные поля. Мотор теперь не надрывался, явственнее стал слышен грохот боя. Суржиков, украдкой поглядывая на приумолкшего шофера, думал: «Скоро у меня получается — снялся и пошел. Куда пошел? Кругом гремит, а где свои…»

— Шепичи далеко? Наши туда снаряды повезли.

— Видал я там ваших. Две пушки.