Николай Круговых - Дорога в мужество

Как во сне слышал:

— Миколу наповал. Старшина весь в дырках, а дышит. Пить попросил.

«Пить попросил…»

Вода, не попадая в рот, стекала по щекам Мазуренки. Наконец он глотнул раз, другой, веки чуть приоткрылись и опять сомкнулись, устало и тяжело. Вода опять текла по щекам. Сергей угнетенно подумал, что старшине уже ничто не нужно на этом свете. Он поднялся, чтобы уйти, и тут Мазуренко снова открыл глаза; Сергею показалось — вроде бы даже усмехнулся:

— Цэ ты, дезертир? Живой? Ну и добре…

…За лесом с новой силой разгорался бой.

Пока не увезли с батареи раненых, Сергей стоял в орудийном окопе, потом спустился в землянку, пустую и неуютную.

У порога валялся оброненный кем-то ремешок-тренчик от скатки, на нарах лежала врастяжку гармонь. И в Жениной «светелке» пусто. Стоит на тумбочке позеленевшая от времени «катюша» с черным окаменевшим фитилем, холодно поблескивает прислоненный к стене осколок зеркала.

Нетвердой походкой Сергей приблизился к нарам. Звякнула под ногой пустая ружейная масленка, он поднял ее, поставил в пирамиду, потянул к себе гармонь. Жалобно, сиротливо пискнула она. Сергей застегнул ремешки, положил гармонь на полку. Все это он делал как-то бездумно, вяло, ничего сейчас не испытывая, ни горечи, ни страха, — тяжелая, как гнет, усталость валила с ног.

Не раздеваясь, не снимая ботинок, лег на свое место. Терпко, удушливо пахло пороховой гарью, и некуда было деться от этого запаха, им были пропитаны и руки, и волосы, и гимнастерка.

«Женя еще держится. Бондаревича так и увезли без сознания…»

То ли во сне, то ли наяву доносились голоса, тоненький, умоляющий — Танечки-санинструктора, глуховатый и нервный — комбата. Танечка, чуть не плача, настаивала на немедленной перевязке, Мещеряков сердито и устало возражал: «Некогда, говорю же — некогда. Ну давайте, только поскорее».

Далеко и неярко забрезжил свет. Сергей не сразу догадался, что зажгли «катюшу», а догадавшись, понял: не спит. И Танечка с Мещеряковым не снятся ему, а находятся здесь, в землянке. Комбат глядит на него и говорит ему, конечно — ему:

— …Лежите, лежите. Убитых привезли… Придется вам с полуночи постоять. Девушкам жутковато будет…

Потом Мещеряков и Танечка ушли. Он заснул кошмарным тяжелым сном, от которого хотел пробудиться и не мог, пока не подняли.

Ночь была тихая и пасмурная. На востоке вспыхивали голубоватые сполохи, оттуда несильный, прохладный ветер доносил пресный запах дождя. Оттуда и тучи плыли сплошные, непроглядные, наглухо закрывая от земли немощную луну.

Наверное, недавно моросило и здесь: тропка, по которой Кривоносов вел Сергея к навесу автопарка, была скользкой, поблескивала. Кривоносов, горбясь и покашливая, шагал впереди. Лишь у самого навеса остановился, пропуская Сергея, спросил сменяющегося часового — Трусова с третьего орудия:

— Комбат приходил?

— Был час назад. — Трусов подошел к Сергею, попросил закурить. Выдохнул с дымом: — Костя — крайний. С вечера, пока не смерилось, все казалось — дышит… Отыгрался атаман. А мог бы жить! Отговаривал его, не лезь, мол, раз не просят, так он же…

— Иди спать.

Павшие лежали головами наружу под навесом, укрытые по грудь орудийными чехлами. И хотя луна светила сквозь тучи призрачно, как неживая, Сергей, медленно, неслышно обходя навес, сразу узнавал товарищей. Суржиков, Лешка-грек, Чуркин, Поманысточко и дальше — длинный ряд… семнадцать человек… Восемнадцатый — лейтенант Тюрин. Все, что осталось от него, лежало чуть в стороне, завернутое в белые простыни.

На миг палевый сполох, вскинувшийся близко в небе, высветил лица убитых. На лице Лешки-грека Сергей увидел незакрытые, стеклянно блеснувшие глаза, темный провал искривленного рта, и ему показалось вдруг, что Кристос очнулся, хочет крикнуть ему что-то и не может…

Зашуршала трава. Сергей вгляделся и не стал окликать — к навесу медленно шла повариха Варвара. Наверное, она и не заметила часового. Остановилась у изголовья Чуркина, опустилась на землю.

— Что ж ты, Митроша? Обогрел, как ясное солнышко, и ушел… И я бы с тобой, хоть сейчас, да нельзя… А ты не волнуйся… Сама на ноги поставлю. С твоею доброю душенькой человек вырастет…

С центра позиции донесся глуховатый говор, немного погодя ближе звякнули лопаты.

Варвара вздрогнула и застыла. Потом вынула из-под пилотки алюминиевый гребешок, причесала волосы на голове Чуркина, поднялась. Постояла с минуту, склонив голову, выдохнула из самых глубин груди:

— Пухом земля тебе, Ёсипович… Прощай, дорогой человек.

И тяжело, медленно пошла по мокрой траве, не оглядываясь.

Как синее стекло, протертое фланелью, небо ослепительно сияло; солнце жгло немилосердно; на траве, в бурьяне, втоптанном в землю, еще виднелись капли дождя; сползая к земле, они причудливо серебрились, переливаясь, как живые.

Строй, замерший было, едва командир батареи поднялся из землянки, вновь всколыхнулся, заволновался, как только Мещеряков остановился шагах в тридцати. Некоторые из новичков, с опаской поглядывая на сержантов, заелозили по лицам ладонями и пилотками, вытирая пот, иным почему-то захотелось поменяться местами, и кто-то из солдат предпоследнего призыва уже не выдержал, возмутился: «Невтерпеж, что ли? В строю все-таки, салаги…»

Сергею Кравцову непривычно было стоять на правом фланге. Вовсе не просто оказалось входить в роль командира. До сих пор, представляясь старшим, он ошибался: «Рядовой Кравцов прибыл», потом краснел, запоздало обнаружив оплошность. И если Мещеряков делал вид, что не заметил ни этой оплошности, ни его смущения, то новый взводный — молоденький младший лейтенант, подтянутый, чистенький — морщился, как от зубной боли, и обязательно выговаривал: «Нехорошо, понимаете? Я вот каждую минуту помню, что я — офицер, а вы… Следить за собою надо, товарищ младший сержант. Мямлите что-то невразумительное, а еще, понимаете, награждены медалью «За отвагу».

В кругу «старых» сержантов, хотя они, будто по уговору, всячески старались приблизить, приравнять его к себе, пока он тоже чувствовал себя не на месте: нашивки нашивками, а людей-то нет. Обрадовался, когда сегодня прибыло пополнение. Наконец-то оживет землянка, в которой ему каждая мелочь неотступно напоминает о выбывших товарищах и некуда деваться от этих болючих воспоминаний. Через день-два вернется из артиллерийской мастерской орудие, и тогда все окончательно встанет на место.

Мещеряков с рукою на перевязи молча оглядывал строй. К нему подбежал командир взвода, подал штатно-должностной список личного состава и, отступив на два шага, оправил гимнастерку под ремнем. Командир батареи начал по порядку вызывать людей, и те, выйдя из общего строя, становились правее старшего лейтенанта — по отделениям, по расчетам.