Николай Круговых - Дорога в мужество

«Господи, и мужик-то не дюже приметный… А что ласков, так — не всегда. Колет тоже больнее болючего. Отчего же так горько и только по нему душа плачет?..»

На ночлег устраивались в сумерках. Бондаревич, видя, как толково командует Чуркин, решил не вмешиваться в его распоряжения, а тот, довольный, что все беспрекословно подчиняются ему, старался изо всех сил: «Кравцов, грек, живее не можете, лихоманка вам в печенки?.. Кость-ка, чехол давай! Стели! Не упускай тепло!.. А теперь лезайте по порядку номеров. Да поживее!»

Нырнули под брезент Асланбеков и Суржиков, Кравцов и Лешка-грек. Женя стояла поодаль, как посторонняя, хотя деваться ей было некуда, ее место тоже здесь, рядом с парнями, под тем же чехлом. Чуркин, казалось, забыл о ней, устилал под брезентом колючие еловые лапки каким-то тряпьем и ворчал на Лешку-грека: «Чего ноги раскинул? Клейся к Сергею, клейся», потом вылез, уставший и довольный.

— Женя, ступай-ка сюда. Укладывайся на эти вот кухвайки — и мягче, и теплее будет. Специально у старшины выпросил. Сержант побережет тебя справа, я — слева. Озноб подберется — жмись к моей спине. Хоть и костлявая, но еще, прах ее возьми, тепло держит.

Проснулся Бондаревич глубокой ночью от нестерпимого холода: с него во сне стянули чехол. Небо было похоже на огромную поляну, на которой кто-то запоздало жег неисчислимое множество костров. Далеко и холодно горели они, не грея землю. Давил мороз.

Осторожно, чтобы не разбудить Женю, Бондаревич подтянулся на локтях. Встать на ноги оказалось непросто: сапоги смерзлись до того, что походили на деревянные колодки. Ноги ничего не чувствовали, стоял как на ходулях. Ступил два-три шага — и рухнул в снег.

Сверху равнодушно глядели холодные звезды.

Сразу снять сапоги не удалось. Засунул коченеющие пальцы за голенища, с трудом растянул, развернул концы портянок и лишь тогда кое-как разулся. Портянки остались в сапогах. Примерзли…

Голые ноги, лежавшие на снегу, не ощущали холода. Бондаревич оцепенел: теперь ему до конца войны валяться по госпиталям, а потом — костыли на весь век… Он глядел на свои ноги со страхом и отчуждением, словно их уже не было: заметил позабытую кем-то лопату, дотянулся до нее, сильно прищемил пальцы черенком. Ничего не чувствуют… Размахнувшись, в отчаянии ударил по ступням и вскрикнул от радости: больно! Не помня себя, стал сгребать снег, натирать им ноги то одну за другой, то сразу обе; жгучим холодом сводило кисти рук, казалось, кто-то вцепился в них и выламывает, выкручивает; он изредка встряхивал ими и, подавляя стон, снова хватал снег полными пригоршнями.

Рядом, под брезентом, спал расчет, в небе ярко и холодно горели звезды, но все это было далеко и не нужно. Когда неожиданно по ступням прошло что-то подобное дрожи, потому что в них, казалось, сразу вонзилось по тысяче игл, он не мог сдернуть стона и, сцепив зубы, стал натирать ноги с утроенной энергией. Лишь когда загорелись они огнем, разогнулся на миг и увидел приближающегося Мещерякова.

— В чем дело?

— Кажется, маленько обморозился.

— Пойдемте к санинструктору.

— Пока не стоит.

Претерпевая боль, Бондаревич обулся, встал. По лбу, по вискам струился пот, губы пересохли.

— Станет хуже — не шутите с этим.

— Есть.

Мещеряков не спеша пошагал в ельник, под прикрытием которого стояли тягачи. Бондаревич набил рот снегом, прислонился к казеннику орудия. Сесть побоялся.

Из-за гребенчатого леса всходил ущербный месяц. Вторая его половина, замыкавшая полный круг, проглядывалась неясно, будто кто-то пытался занавесить месяц покрывалом, но не довел дело до конца, — и он вполсилы освещал позицию, орудия, угнувшие пятнистые, еще не покрашенные по-зимнему стволы.

Стараясь мягче ступать по хрусткому снегу, Бондаревич подошел к расчету. Люди спали, укрывшись с головой. Крайней — Женя, закутанная в его полушубок. Ей мороз не угрожал. Слегка приподняв край чехла, Бондаревич увидел лицо девушки, отрешенное во сне от всех забот и волнений, долго вглядывался в милые черты и думал, что никогда не забудет вот этой тихой, морозной, тревожной для него ночи.

Покашливая, возвращался из ельника Мещеряков.

— Подъем! — скомандовал издали. Бондаревич, еще не понимая, в чем дело, тут же продублировал:

— Подъем!

— Не вставать! Повернуться всем на другой бок. Живее, товарищи, живее!

Люди завздыхали, заворочались под заходившим волнами брезентом и — успокоились. Женя на миг открыла глаза, как-то вяло улыбнулась Бондаревичу, и снова голова ее коснулась вещмешка, положенного в изголовье вместо подушки. Он подоткнул под бока ей полушубок, завернул понадежнее ноги, совсем не боясь того, что рядом стоит комбат и, конечно, все это видит.

Мещеряков зачиркал зажигалкой. Пока прикуривал папиросу, Бондаревич заметил, как осунулось и словно бы загрубело его лицо. «Что значит — командир! Ему не до сна…» — подумал с уважением и как-то неожиданно для себя предложил:

— Прилягте, товарищ старший лейтенант… Я ведь все равно не засну.

— Через час подъем. Теперь уж не сто́ит.

…Весь день рыли окопы, строили землянки, и весь день Бондаревич чувствовал недомогание. К вечеру едва держался на ногах, но к Танечке не пошел: он устал, просто чертовски устал, отоспится, и все пройдет.

— Земля под нами уж больно сырая, — сказал ему после ужина Чуркин. — Боюсь: не вскинулась бы и тут низовая вода.

— Поживем до утра, а там видно будет, — безразлично ответил Бондаревич и вышел из землянки. Ему было жарко.

Опять подмораживало. В чистом небе загорались звезды, но заря еще не потухла, и при неярком отсвете виднелась невдалеке заснеженная лента Сожа. Рассекая ее, чернел горбатый мост, охраняемый десятком пулеметных расчетов. По нему все время движутся на тот берег машины, изредка проходят пехотные части, пушки-сорокапятки на конной тяге. В полдень на тот берег проскользнули даже легкие танки, за ними осторожно проехало несколько гвардейских минометов.

Где-то левее невидимый отсюда древний Кричев — город сам по себе небольшой, зато крупный железнодорожный узел. Авиация противника, говорят, настойчиво пытается уничтожить его, а заодно и вот этот мост.

Где-то там гремит беспрерывно, день и ночь. По сводкам — бои местного значения.

Час назад Бондаревич был в новой землянке Мещерякова, видел на стене карту, на которую командир собственной рукой нанес линию фронта. Глядя на эту линию, Бондаревич испытывал двойственное чувство. Крепко-таки зацепились: освобожден Гомель, очищены от врагов десятки восточных и северных районов республики! И все-таки за линией фронта пока почти вся Беларусь… «Начать да кончить, — подумал с грустью и тут же оборвал себя. — Смотря как начать».