Николай Круговых - Дорога в мужество

— Идите, Бондаревич.

Снег, начавшийся после обеда, успел сплошь выбелить землю; с севера дул промороженный ветер, и, подставляя ему мокрый лоб, Бондаревич про себя говорил Тюрину то, что обязательно сказал бы вслух, если бы там не было комбата. «Пугаете, а мне ведь не страшно. Пусть разжалуют в рядовые, сместят с орудия, пусть что хотят делают, послали бы только на фронт…»

Когда он вошел в землянку, Женя сидела у жарко горящей печки, штопала вязаные носки Асланбекова. На печке, раскаленной докрасна, кипел чайник, мурлыкал как-то совсем по-домашнему, да и сама Женя, без гимнастерки и ремня, в ситцевой кофточке, вовсе не походила на солдата. Было что-то трогательно-беззащитное и в ее опущенных плечах, и в пульсирующей голубой жилке на шее. Кажется, она недавно плакала и сейчас старается изо всех сил, чтобы он этого не заметил.

Что кроется за этими слезами? Тоска по тому, кто был дорог и погиб, или тайное раскаяние в допущенной ошибке?

Он налил в кружку кипятку.

— Хотите — заварю, товарищ сержант?

— Не надо.

Что-то ненужное, обидное для нее и для себя почувствовал он сейчас в этом официально-далеком «товарищ сержант»: вот ведь как вышколил… Он стоял вполоборота к ней, отхлебывал, обжигаясь, кипяток и хмуро глядел на вьюнок ее волос, упавший со лба к виску, на трепетную жилку на шее, к которой хотелось прикоснуться губами. Она, наверное, чувствовала этот его взгляд — мяла в руках недоштопанные носки. «А может, я виноват? Эх, была ни была, до каких же пор? Если я виноват, — вдруг я виноват, — какое же право имею мучить ее?»

— Женя, тебя кто-то обидел?

Она резко обернулась. Удивление, робкий радостный призыв прочитал он в ее глазах; казалось, еще секунда, и она вскочит и вся потянется к нему, но прошло и пять, и десять секунд, минута прошла, и ничего подобного не случилось: радость в глазах ее потухла, она опять склонила голову, сжалась вся, ссутулилась — маленькая и невзрачная.

«Как тебя изломали, — подумал он почти с ненавистью, — ничего не осталось».

А потом подумал, что уйти из части было бы как раз и не плохо, по крайней мере — конец всему.

Вернулся расчет — озябший, неразговорчивый. Чуркин пришел последним с охапкой дров. Подбросил в печку, вяло раскурил трубку:

— И куда он понесся голасвета, прах его возьми?..

Крупными хлопьями падал снег. Бугры за станцией, еще недавно рудые от невыкошенного бурьяна, теперь были похожи на меловые горы, деревья в садах вскинулись над землей, как горящие светлым пламенем свечи. Все побелело кругом, лишь пропитанные нефтью шпалы на путях оставались желтыми. Снег таял на них, вода собиралась в колдобинках и затягивалась жирными фиолетовыми блестками.

Сергей мелко шагал по шпалам вдоль состава, только что подошедшего, выискивая, где бы тут пристроиться поудобней. От водокачки уже весело подкатывал паровоз.

Новенькие вагоны, похожие как братья-близнецы, были наглухо закрыты и опломбированы. На редких тормозных площадках сидели, завернувшись в тулупы, часовые, встречали Сергея сонными взглядами. «Наверное, оружие везут. С этими пива не сваришь». Возвращаться на станцию не хотелось: сиди и дрожи при появлении каждого военного. «На паровоз попроситься, что ли?»

Из приоткрытой двери старенького «телятника» дохнуло теплынью и острым запахом конской мочи. Коротко, яростно взвизгнула лошадь, хлестко щелкнули кнутом, и кто-то картаво и сонно выругался:

— Опять жируешь, мать твою! Я ж тебя, Буланый, растребушу, зараза! Я тебе покусаюсь!

Опять щелкнул кнут. Сергей, недолго думая, рванул завизжавшую ржавыми колесиками дверь, вбросил в вагон вещмешок. Подтянувшись, вскочил сам, огляделся. Прямо перед ним жарко топилась круглая чугунная печурка, на ней поджаривался ломтик хлеба. Вся правая сторона вагона была забита по самую крышу тюками прессованного сена, в левой, в станках, стояли лошади. Длинный и худой парень в старой-престарой шинели без хлястика, схватив под уздцы крайнего буланого жеребца, безжалостно охаживал его по лбу кнутовищем.

— Может, хватит издеваться, слышишь, кореш? — сказал Сергей, валясь на тюк. Вагон дернулся, состав стал набирать скорость.

Парень с минуту удивленно и настороженно глядел на Сергея, потом сказал неприязненно:

— Здоров, хрен мамин. Сигай-ка отсюдова. И живо!

— Мне жизнь еще дорога.

— Ладно. Сиди.

Парень и сам присел на перевернутое ведерко, снял с печурки поджаренный хлебец, со смаком и хрустом откусил половину. Узколицый, рябой, он был далеко не красавцем, а тут еще вдобавок голову его под шапкой туго обтягивал застегнутый кнопками под подбородком вязаный шлем, в котором германское воинство все еще надеялось спасти щеки и уши от лютых морозов.

Пока парень доедал свой хлебец, Сергей разулся, поставил поближе к печурке ботинки, рядом разостлал мокрые портянки. Вот уж не ожидал, что посчастливится попасть в такую благодать! Мягко, сенцом пахнет и жарко даже при открытых дверях…

— Зачем ты эту вражью барахлину напялил? Ты ж в ней на фрица похож. Аж по морде дать хочется!

— Трофей.

— Недельку поносишь, на другую — козявок заведешь.

— Да ну?

— Точно. Скидай. Ножик есть? На вот консерву, по-настоящему, по-русски закусим.

Парень снял шлем и собою стал ничего, глядеть можно. Сноровисто открыл банку свиной тушенки, нарезал крупными ломтями хлеба от Сергеевой буханки. Ели деловито и серьезно, не отвлекаясь на разговоры. Лишь покончив с последним куском, облизав нож и губы, парень, улыбаясь, сказал Сергею:

— А ты ничего попутчик. Языкастый, правда, но — дельный.

— У нас, в артиллерии, все такие! — гордо заверил Сергей и добавил как бы между прочим: — Эшелон… не знаешь куда идет?

— У машиниста спроси. Спать хочешь? Ложись.

В землянку вошли Мещеряков и Тюрин. Расчет вскочил, застыл по команде «Смирно». Женя заблаговременно юркнула в свою «светелку».

— Садитесь, — разрешил Мещеряков, опускаясь на скамью и оглядывая всех по очереди. — Как же это вы оплошали, четвертый? Небось догадываетесь, что Кравцова ждет?

— Отчего ж не догадываться? — виновато опустил голову Чуркин. — Присягу, чай, и он принимал. Кабы знать-то вовремя, товарищ старший лейтенант, мы бы тут, холера ему в подметки, всей артелью его вразумили. Далеко он, ясное дело, не ускачет. Ведь собраться до дела ума не хватило, в одной шинельке смотался, будь он неладен…

— Во-он вы о чем жалеете, — насмешливо протянул Тюрин. — Выходит: неважно, что дезертировал, важно, что плохо оделся…

— Хороший человек сдуру пропадет, вот что важно, — холодно ответил Чуркин.

— Какие-либо вещи его остались?

Чуркин, сутулясь сильнее обычного, снял со стены и подал командиру взвода вещмешок Сергея, не преминув заметить при этом: