Николай Круговых - Дорога в мужество

— Отмочил… На кого-то же самолет все-таки запишут?

— Факт. Соберутся командиры, накидают бумажек в шапку, встряхнут и — разбирай. Одна — счастливая, кому досталась, тот и герой.

Бондаревич, пряча усмешку, отвернулся. Расчет обескураженно молчал. Лешка-грек даже рот приоткрыл. Суржиков, пристально вглядываясь в непроницаемо-спокойное лицо Чуркина, недоверчиво покачал головой:

— Ври, дед, да не завирайся. Тоже придумал — в шапку… А если наш Мещеряков невезучий?

— Стало быть, невезучие и мы вместе с ним.

— Ну, не-е-ет… Тебе, воронежский, ввиду твоих преклонных лет, может, и ни черта не надо, а мне, понимаешь, орден нужен… — Суржиков улыбчиво сощурил глаза и резко провел ребром ладони по горлу: — Вот как нужен!

— Да на кой он тебе? Жить без него не можешь?

— С орденом все-таки, знаешь… — Суржиков покосился на сержанта и, наклонившись к Чуркину, добавил доверительно: — Секрет при себе ношу. Есть у нас в станице Кузя-цирюльник, — я на этого охламона давно зуб имею, — так вот уверял Кузя, что из меня по гроб жизни героя не получится. Мы и договорились, значит, с ним полюбовно: если я домой с орденом приду — сразу же набью морду Кузе, а если, как сейчас, голенький, тогда — наоборот.

По окопу прошелестел сдержанный смешок. Чуркин поцокал языком, участливо вздохнул:

— Нда-а, попал ты, атаман, в пики. Ну ничего, загодя нос не вешай, тебе еще не скоро биту быть.

Взрыв хохота оборвали удары в буфер.

— Видать, нам нынче скучать не придется, — заключил Чуркин, вскакивая на платформу.

…В начищенных до глянца сапогах, выбритый и сияющий Тюрин уже нетерпеливо топтался на бруствере своего окопа. С КП опять вынесли стул, и на него, ежась, уселся Мещеряков. Расчеты, заняв боевые места у орудий и приборов, ждали команды.

С запада накатывался приглушенный расстоянием густой и тягучий гул. Сергей то и дело поглядывал в слепящее, залитое солнцем небо, но ничего не мог увидеть, а гул — утробный и мощный — приближался, наплывая волнами, и Чуркин, нервно покусывая рыжеватый ус, сказал:

— Видать, массированный. Ну, славное казачество, покрепче теперича держи штаны.

— Чо ты нас завсегда пугаешь, дед? — обиделся за всех Лешка-грек. — Подумаешь!.. Чем больше летит, тем больше на тот свет спровадим.

— Ну-ну, я ж как раз про это.

— Ав-ва! Гляди, Чурка! Сюржик, гляди, вон они!.. — вскинулся на вертящемся сиденье зоркий Асланбеков.

Армада бомбардировщиков шла на город. Ударили пушки справа, резко, двумя залпами ухнуло слева, а Мещеряков все сидел, согнувшись на стуле, будто его это совершенно не касалось. Лишь когда из-за леса застрочил очередями малый калибр, он поднял голову и скомандовал свистяще и немощно:

— Заградительным, азимут — сорок два ноль-ноль, взрыватель…

— За-гра-дительным!.. — раскатисто и напевно продублировал Тюрин.

Орудия дали залп. Второй не получился, выстрелы посыпались неслаженно, враздробь. Сергей бегал как заведенный по прямой: снарядные ящики — Суржиков. Все вокруг орало, лязгало, гремело и словно бы подстегивало его. На какой-то миг перехватил горячечный взгляд Лешки-грека, потом мимоходом опять увидел статного Тюрина и почувствовал: всего его захлестывает небывалое восхищение и Тюриным, и Лешкой-греком, и самим собой.

Когда позади третьего орудия вырвался из земли ослепительно-рыжий столб песка и пламени, он не понял, что это такое, он еще улыбался, разгоряченный боем; когда же рвануло рядом и какая-то горячая сила толкнула его грудью на бруствер, вырывая дыхание, когда на него плашмя рухнул Суржиков, а наводчик Асланбеков как-то медленно, боком-боком сполз с сиденья и плюхнулся на платформу, под ноги оторопевшей Жене, до сознания дошло: бомбят! Тело вдруг сразу непослушно и безвольно обмякло. Поднялся, разразившись матерщиной, Суржиков. Усилием воли Сергей заставил себя оторваться от земли и увидел сержанта. Бондаревич был суров и бледен.

— Кравцов, работать за наводчика! Живо!

Чуркин под мышки оттаскивал Асланбекова к снарядной нише. Откинутая голова Атара завалилась на сторону. Жутко было видеть оскал красных зубов и тонкую струйку крови, вытекающую из уголка рта. Кровь капала на руки, на ботинки Чуркина. Пламенеющей лужицей застывала она и на сиденье, с которого только что свалился Асланбеков.

— Что вы там остолбенели, Кравцов? Живо!

Сергей плюхнулся на сиденье, вцепился в маховики.

— Вправо ноль тридцать!

— Есть, вправо ноль тридцать.

— Огонь!

Орудие вновь стреляло. Пробегали, поднося снаряды Суржикову, Лешка-грек и Женя. Суржиков орал что-то, а что — в грохоте разобрать было невозможно. С бруствера свалилась в окоп Танечка-санинструктор, спрыгнули двое связистов. Потом связисты вынесли забинтованного Асланбекова к подъехавшему грузовику Поманысточки. Танечка побрела вслед за ними, беспомощно опустив плечи.

— Огонь! Огонь!

Командир взвода, как влитой, стоял на бровке бруствера. Он сорвал с головы фуражку, ветер развевал его волосы и алое полотнище флажка. Когда нужно было подать команду, лейтенант вскидывал флажок, как-то легко привставая на цыпочки:

— Огонь!

На минуту возникла пауза. Ее тотчас заполнил усиленный мегафоном гневный голос Мещерякова:

— Лейтенант Тюрин, немедленно опуститесь в окоп… Лейтенант Тюрин…

— Огонь!..

— Черт вас подери, это — мальчишество!..

Тюрин спрыгнул в окоп, но, видно забывшись, через минуту опять оказался наверху, в самом центре грохота.

Он жил этим грохотом, этим боем, и Сергей, внося положенные поправки, то и дело восторженно поглядывал на него.

— Стой, не за-ря-жай! — донеслась команда Мещерякова.

Стлался над позицией сизый дым. От внезапной тишины заложило уши. Суржиков выбрасывал за бруствер стреляные гильзы, и они, сталкиваясь, звенели коротко и сухо.

— Доложить о потерях и расходе боеприпасов! — потребовал Мещеряков.

— Первое: один ранен. Расход — тридцать шесть.

— Второе: потерь нет. Расход — сорок.

— Третье: двое убитых, двое раненых. Расход — девять…

— Ранен один, — доложил Бондаревич, — расход тридцать три.

Только сейчас Сергей заметил: левый рукав гимнастерки Бондаревича в крови, она сочится по пальцам, капает в притоптанный песок. «Ведь тоже ранен. Почему же — один?»

К Бондаревичу подбежала Женя:

— Танечку позвать, товарищ сержант?

— Не стоит. Принесите аптечку.

Женя и Чуркин бинтовали Бондаревичу руку, Суржиков смазывал пушсалом забитый пороховой гарью затвор, Лешка-грек тщательно засыпал песком пятна крови на дне окопа и на аппарели, это была кровь Асланбекова, о котором почему-то уже не вспоминали. Увезли и — все…

Чуркин принес запоздалый завтрак: «Хватай, славяне, пока с пылу, с гару». Расхватали. Как же так? Убитые в двадцати шагах, где-то в медсанбате захлебывается кровью Асланбеков, а тут — жрут…