Николай Круговых - Дорога в мужество

— Уговор наш не забыли? Ну и как? Криминалов никаких?

— Да вроде все пока нормально.

— «Нор-маль-но…» На второй батарее тоже все было нормально, а неделю назад одного арестовали. Раненых красноармейцев немцам выдавал. Позорче надо смотреть, повнимательней слушать. Ясно?

— Так точно. Разрешите идти?

— Ладно, идите. Санинструктора ко мне.

Танечка влетела, будто за ней гнались. Глаза озорные и, кажется, зовущие чуть-чуть.

— Мамочка родная, уморилась… Звали, товарищ лейтенант?

— Садись, Танюша. Ну как мои огневики? Не чихают, не кашляют?

— Держимся помаленьку. Товарищ лейтенант, ой! Вы читали? О вас в газете такая статьища!

— Не о том речь. Я, кажется, того… Дай-ка градусник.

Они сидели за столом друг против друга. Тюрин пристально и с улыбкой глядел на девушку. Танечка вдруг стала краснеть, отводить глаза. Ноги в огромных кирзовых сапогах втянула под табуретку, обветренные руки в желтых пятнах йода на кончиках пальцев сунула в рукава, опять достала и, не зная, что с ними делать, положила на стол.

— Нехорошо, доктор, нехорошо. Целыми днями в расчетах, а к командиру взвода и зайти некогда.

— Позвали — зашла…

— Что значит — позвали? Ты наш доктор, имеешь право являться и без вызова. Эх, Таня-Танечка, тебе ведь известно: любой человек — существо коллективное, не может он прозябать в одиночестве. Лейтенант тоже человек, следовательно, и ему бывает и скучно, и грустно. А ваш покорный слуга грустит уже давным-давно. Не замечали?

— Божечки! — приходя в себя, воскликнула Танечка и нервно засмеялась. — Что же делать? От скуки, от грусти в моей аптечке ничего нет…

— В аптечке — возможно. А в сердце? — серьезно спросил Тюрин, осторожно накрывая Танечкину руку своею.

Она испуганно вскочила, отдернула руку.

— Ну, это уж вовсе ни к чему, — сказала с придыханием, но, кажется, совсем не сердито. — Давайте термометр. Температура у вас нормальная, тревогу подняли ложную. Я пойду, товарищ лейтенант…

— Испугалась? Ох, Таня-Танечка… Все-таки заходи без вызова. Ладно? Хоть раз в день.

Она поспешно выбежала из землянки.

«Клюнет? Черта с два, пожалуй…»

…Он не знал, что от него Танечка побежала прямо в четвертый расчет. Вызвав Женю к орудию, растерянная и возбужденная, пряча в ладонях пылающие щеки, выпалила одним духом:

— Ой, Женька, как он со мной говорил! Понимаешь, пересказать невозможно…

— Кто? — холодновато спросила Женя.

— Ой, ну Тюрин, конечно….

— Что же он говорил?

— Убей — не помню. Но что-то такое хорошее, так ласково, так сердечно… Нет, помню. Приглашал заходить запросто…

— И только-то?

— Мамочка родная, ничего ты не понимаешь, Жень… Я не могу пересказать, это надо было слышать и видеть. Смотрит на меня и то светится весь, то грустный-грустный, аж жалко его. Если бы он вдруг сказал: люблю…

— И скажет. Трудов-то. Поклянется даже.

— …я не знаю, что бы делала. А ты жестокая, Жень!

— Жестокая? Не знаю. Клавку, значит, в отставку?

— Боже, далась тебе Клавка. Может, у них ничего и не было.

Женя отошла к дальней снарядной нише, сказала, не оглядываясь:

— Может, и не было. Клавка — гордая и цену себе знает.

— Ты хочешь сказать, что я…

— Хочу! — Женя резко обернулась, подбежала к Танечке, обняла за плечи. — Влюбленная, нецелованная, глупенькая, не обожгись. Нагляделась я на таких вот Тюриных. Золотко, подруженька моя, слушай, не реви: это Тюрины выдумали, что война, мол, все спишет, а слабые из нашего брата как щитом прикрылись, чтоб оправдать себя и успокоить. И вот на столечко ни-че-го не спишет и ни-ко-му, кто останется жить…

Неожиданное появление комбата обескуражило Тюрина. Мещеряков, не докладывая командиру дивизиона о своей болезни, третьи сутки трясся и потел на КП, на жестком топчане оперативного дежурного, и вот — на тебе, явился.

Тюрин вскочил, предупредительно подал табуретку!

— Что стряслось? Вы же больны…

— Полегчало маленько. — Мещеряков желтой рукой вытер испарину на лбу, сел. — Дело есть, Михаил Иваныч. Дают нам крупнокалиберный зенитный пулемет, надо привезти. Комплектность проверьте как следует.

— Будет сделано.

Мещеряков закурил. Тюрин стоял, вытянувшись в струнку, гадал, что привело сюда комбата: скомандовать можно телефону. С чем бы ни явился, ясно — не с добром. «Михаил Иваныч» бывает лишь в том случае, если Мещеряков недоволен чем-то и собирается высказать это. По зачем тянет? Рубил бы с плеча.

— И еще есть дело. Лежу вчера и слышу, в тамбуре разговаривают двое ваших, огневиков. «Тебя Тюрин на допрос вызывал?» — «Пока нет». — «Вызовет. Каждый вечер кого-нибудь. Как по нотам…» Зачем вы так, Михаил Иваныч?

— Считаю, что я должен знать всю подноготную своих подчиненных.

— Я тоже так считаю и тоже изучаю людей. Но — методы, методы… — Мещеряков покашлял вниз, под дверь, и снова вытер лоб. — Знаете, Михаил Иваныч, на месте солдата и я бы на вас обиделся. Вы действительно ведете допрос, допрос с пристрастием, с нехорошим предубеждением, будто перед вами преступники, а тут — воины, защитники Отечества. Некоторые из них — добровольцы. Обидно это для людей, а для дела, по-моему, вредно.

— Я имею право сомневаться в любом и каждом…

— Сомневайтесь, проверяйте, но… заранее, без фактов — не обвиняйте. Такого права нам никто не давал! В оккупации было и еще остается столько народа… так что же, по-вашему, все эти люди теперь — враги?

— Овца по бурьяну пройдет — репьев нахватает. — Тюрин сел на кровать, тотчас вскочил, выкрикнул, бледнея: — Да вы что? Может, вы изволите запретить мне…

— Вот именно, — повысил голос и Мещеряков, — изволю!

— Хорошо, но я буду докладывать…

— Да-да, однажды вы уже доложили, что Мещеряков недооценивает идеологический фактор, запустил политико-воспитательную работу в батарее, теперь доложите, что… Как хотите, докладывайте, только запомните одно: я хочу, чтобы солдаты видели в вас и во мне командиров и товарищей, которые им верят, за которыми можно, не раздумывая, в огонь и воду, на подвиг и на смерть. Хочу, чтобы меня… и вас уважали, а не боялись. Ну вот и все, Михаил Иваныч…

Мещеряков поднялся, и Тюрину показалось, что он стал выше ростом. Взгляд комбата скользнул по столу, задержался на газете. Скребут пальцы газету, тянут, стучат по ней сухо и звонко.

— А ведь приоритет, как мне стало известно, принадлежит Бондаревичу. Верно?

— В основном… Да, да, корреспонденту я так и говорил… Но вечно они записывают второпях, на бегу, а потом все перепутают…

— Н-да… — Лицо Мещерякова медленно багровело. — Ну что ж, пусть это остается на совести… корреспондента.

Газета упала.

Город утопал в сиреневой дымке. На его окраине, справа, перекликались гудками паровозы. Здесь, на позиции, было тихо. Резкий предутренний свет уже смахнул с неба последние звезды, — синее, чистое, оно казалось бездонным, и глядеть в него было заманчиво и жутковато.