Николай Круговых - Дорога в мужество

За платформой, у перевернутого дымящегося грузовика, с кем-то препирался Мазуренко, требуя срочно отправить людей на разгрузку вагонов. «Нищенко, Мещеряков, Стаднюк, немедленно уводите колонны!» — кричал откуда-то охрипший командир дивизиона. В это время рвануло совсем рядом. Неведомая сила подхватила Сергея, отшвырнула прочь от орудия. Невесомый, он летел куда-то в темень, уловив далекое, глухое, затихающее:

— Санинструктора на площадку! Живее …ук…тора…

«Ко мне… А зачем? Ведь это — конец».

Потом колыхались расплывшиеся звезды в черной пустоте, и ему подумалось, что он еще не умер, но определенно умирает, поэтому и грезится ему какая-то ерунда.

Тряхнуло. Голову пронзила острая боль, желтоватые пятна исчезли, а когда появились вновь, он понял: видит-таки настоящие звезды. Подумал: в этот раз смерть, кажется, не взяла его, как-то спокойно, равнодушно подумал и сам удивился этому равнодушию.

Услышал голос Лешки-грека:

— Кого-нибудь из наших убило, Осипович?

— С первого — Коновалова, с третьего — Каца.

Значит, он — с расчетом, в грузовике Поманысточки. Хорошо, хоть в лазарет не угодил!

— Повезло нам. — Это Суржиков. — Во второй батарее семерых наповал да с двух орудий принимающие посрывало. Хотя и у нас… горючее — подчистую, что в баках было, то и наше. Поманысточко говорит: «На честном слове еду».

— Где ж тут повезло? — мрачно сказал Чуркин. — Что с той, что с другой батареи, все одно — наши люди погибли… Видите, ребятки, как порою бывает? И до боя не дошли…

Сергею хотелось видеть товарищей. Попытался повернуть забинтованную голову и застонал. Чуркин опустился перед ним на корточки, зачастил обрадованно:

— Оклемал, Сергунек? Женя, фляжку! Ты меня слышишь, Сергунек? Понимаешь, что говорю?

— Понимаю.

— Ну и чудесно! Не отшибло, значит, паморки, живой будешь! Попей водички-то, попей…

Сергей увидел и Суржикова, и Лешку-грека, и Асланбекова, наперебой говорящих что-то. Лица их расплывались в темноте, по голосам определил — рады. Женя, невидимая, коснулась его щеки ладонью:

— Вот хорошо-то, Сережа! А несли, был как неживой…

«Мог быть… Коновалов стоял рядом, и вот уже нету его. Странно… Странно и жутко…»

Остановились. Шофер хлопнул дверцей кабины, постучал ногой но скатам. От машины, замыкающей колонну, кто-то незнакомый спросил:

— Чи цэ ты, чи не ты, Поманысточко? Тю на тэбэ! Чого ты причипывся до нашей батареи?

— Пэтро Мозгач! — ахнул Поманысточко. — Видкиля ты, Пэтро? Ха-ха! Цэ на тэбэ тю, Мозгач! Цэ ты поихав от своей батареи як раз у другий бик.

— Брэшешь… — не очень уверенно сказал Мозгач, пробежал в голову колонны, тут же протопал обратно и, красноречиво свалив свою вину на сержанта, который «бомблять, а вин спыть и ничого нэ бачить», на божью мать, на бога с боженятами, круто развернулся и помчал пушку назад, сопровождаемый дружным смехом третьего и четвертого расчетов.

Далекое зарево пожара трепетно и бледно освещало лица. Люди неотрывно глядели туда, где еще рвались бомбы, гуляла смерть, и угрюмо молчали.

По обочине дороги грузно бежал Мазуренко.

— Хто командовал слезать? Геть на машины! Сержантский состав, к командиру батареи! Поманысточко!

— Я.

— Скильки у тэбэ горючего?

— Слезы. Литры дви.

— Сливай в мою машину свои слезы. Григорян!

— Есть Григорян! У меня бензин никак нет.

— Сливай и ты свий «никак нет». Дымов, Петряну, Исмагилов! Вси сливайте!

— А на чем же пушки тягнуть будэмо? — недовольно спросил Поманысточко.

— На соплях! Шевелись и не разговаривай.

Слышно, как из кабины, глухо ворча, выпрыгивает Поманысточко, гремит крышкой бензобака, потом, отплевываясь, отсасывает через шланг в ведро остатки горючего. Старшина будоражит тишину уже в другом конце колонны:

— Медвидь! Знов нэма… хоть за ногу привязуй. Ага! Вось ты дэ, знов за спидныцю дэржишься. Можэ, ты хочешь, Медвидь, щоб я з тэбэ зайця зробыв? Марш до машины! Поедем за харчами, бо нам жевать нечого. Поняв?

Вскоре старшина на дребезжащей бортами полуторке умчался в сторону дымящегося города. Вернулся Бондаревич.

— Почему загораем? — спросил Суржиков. — Или еще на место не прибыли?

— Прибыли, да только противотанковые мины кругом. Пока не снимут, позицию не займешь. А тут еще вторая беда: грузовик с горючим, что к нам шел, сожжен в пути.

— Как же теперь с орудиями?

— На «пупок» брать придется.

— Красивое дело! Сразу видно — на фронт прибыли. Тут не позорюешь!

— Какой там фронт? Километров шестьдесят отсюда…

— Хох! — воскликнул Суржиков, толкая в бок Чуркина. — Слыхал, дед? А ты говорил: «Все, братцы, воевать едем!»

Чуркин угрюмо посапывал, свертывая цигарку:

— А чем же не фронт? Видишь, какой пожарище учинили? Говорят, по шесть-семь раз в день налеты делают, да и ночами прихватывают. Будет работа!..

Светало. Справа от дороги, по пятачку земли, огороженному колючей проволокой в одну нитку и предназначенному, вероятно, для огневой позиции, цепью медленно брели минеры, целый взвод. Брели нестройно, несогласованно, то один, то другой останавливался вдруг, осторожно обшаривал вокруг себя каждый сантиметр земли длинным, как казачья пика, щупом, приседал и начинал работать руками. Обезвреженные мины, похожие на коробки для кинолент, выносили к дороге и сваливали в кучу рядом с четвертым орудием.

— И долго они тут проваландаются? — взглянул на сержанта Суржиков.

— Не спеши с козами на торг, — за Бондаревича ответил Чуркин, — кто в их деле торопится, тот без головы остается.

К заднему борту подошел один из минеров — усатый, плащ-палатка вразлет, — по-свойски подмигнул Бондаревичу, вскользь поглядел на остальных:

— Здрасьте, боги войны. Сержант, на козью ножку не найдется, случаем? До пылинки пожег.

Бондаревич выразительно поглядел на Чуркина: выручай, мол, пехоту, но Суржиков успел раньше.

— Ого, батя, за трех Иванов орденов нахватал!

— Уметь надо! Это еще не все, паря, два где-то в дороге. Спасибо за моршанскую, товарищ блондин. Всего доброго, боги!

Скомандовали построение. Едва Бондаревич увел расчет, Сергей поднялся. Голова кружилась. Свесил ногу за борт, пытаясь найти, на что бы опереться, — сзади подошел тот самый минер.

— Давай-ка помогу, паря. Нынче, что ли, звездануло?

— Ночью.

— Садись на эти тарелки. Не бойся, они уже не кусаются. Сколько же ты воюешь, бог войны?

— Год с хвостиком. — Сказать правду этому четырежды орденоносцу почему-то язык не повернулся.

— Да ну? Целый год да еще — с хвостиком? Скажи на милость! А родом откуда?

— Ростовский.

— Это уж точно — врешь. Не видал я там таких. Там все ребята хватские, богатыри! А ты? Ну какой ты, извини за выражение, богатырь? Тоже мне атаман Платов…