Николай Круговых - Дорога в мужество

— Чего-чего, а этого хватает. Рука-то одна, пока костыль в шпалу вобьешь, искрами из глаз цигарку прикурить можно. Сплю как убитый. Жонку из-под бока уволокли бы — не услышал.

— Твою не уволокут, — убежденно заверил Суржиков.

— И то верно, — согласился Семен. — По нынешнему времю никуда она не денется. Ладно, пойду. Если что — стучитесь. Поместимся как-нибудь, в тесноте — не в обиде.

Пасмурный вечер незаметно перешел в непроглядно мутную ночь. Пустынно и диковато стало у безымянной железнодорожной будки.

Серели у платформы зачехленные пушки, на какой-то из них жестко хлопал развязавшийся брезент; беззвучно сеялся мелкий и холодный, бесконечный дождь.

Мрак. Тишина. Одиночество.

Когда вдали появлялся неяркий мигающий огонек, Сергей взбадривался, следил за ним неотступно. Эшелоны возникали словно из небытия и, взбудоражив ночь, уносились туда же, и едва затихал вдали перестук колес, Сергею становилось грустнее.

В полночь разбудил Суржикова. Не попадая зуб на зуб, стоял у порога, наблюдал, как Костя навертывает на ноги мягко шуршащие, подсохшие портянки, и уже не ощущал к нему неприязни.

— Кость, а Кость, ты доволен своей жизнью?

— Это еще чего?

— Ну, как бы тебе сказать? Собою доволен?

— А-а, пошел ты… знаешь куда? — Суржиков рывком встал на ноги, ахнул, вскидывая на руки еще мокрую, не гнущуюся от тяжести шинель, проковылял в угол за Карабином: — Расчудесный ты парень, Серега! Порою светлый, аж дух занимает, в другой раз глянешь на тебя — идиет… Ну, зачем ты в душу лезешь? Какая тебе разница, доволен я собою или нет?

Рывком затянул ремень потуже, оправил шинель, исподлобья поглядывая на Сергея, и опять заговорил, уже помягче:

— Ладно, не обижайся. Сгоряча ляпнул. Помнишь, сказал ты мне: не топчись, мол, по пяткам. А я ведь и доселе топчусь, хоть ты и зануда. Почему бы это, а? Каламутишь ты во мне все нутро, а я от тебя не отступаюсь. Отчего так? Нравишься ты мне, что ли? Да ничуть! Ты тоже блудишь, как слепой щенок, свою дорогу ищешь, но у тебя это получается ровно, с думкой. А у меня? Трах-тах, то кому-то в лоб, то себе по лбу. И, может, тут как раз и надо, чтоб кто-то в совести твоей ковырялся, сучки с тебя, дурака, сшибал.

— Чуркина тебе не хватает?

— У деда все от разума, у тебя — от души. — Суржиков опустился на корточки перед костерком, разворошил угли, подбросил в них несколько щепок, подождал, пока вспыхнут. — Вчера ведь здорово ты мне по мозгам дал, ей-богу, здорово! Как пришибленный полчаса ворочался, заснуть не мог. В самом деле, на хрена он мне нужен был, тот куренок? Наесться я им не наелся бы, а хорошему человеку в душу бы наплевал. На всю жизнь. Ведь случись это, тот Семен — солдат безрукий — небось никому больше из нашего брата лепешек не принес бы, будто все но его куренку сожрали… Верно говорю?

— Конечно, верно.

— Вот, брат, какой фокус. Жють!

Суржиков раскурил цигарку, прилепив к ее кончику голыми пальцами — на чуркинский манер — раскаленный уголек.

— Ты вот что, Серега, не давай мне спуску. Я — матом, а ты — свое, я опять ни в какую, а ты опять свое. И не обижайся, если что. Ладно? Ну, пойду.

При свете вспыхнувших щепок озорно сверкнули шелопутные глаза:

— Снилось: с будочницей… в жмурки играл. У-у, брат! До того умаялся, что и доселе в суставах ломота…

— Трепло непутевое.

Суржиков захохотал и скрылся в темноте.

Сергей заснул сразу. Несколько раз чувствовал сквозь дрему: Костя переворачивал его с боку на бок, посмеиваясь: «Спи, спи, это я, чтоб ты не замерз, идиет». Растолкал, когда уже было совсем светло. За хибарой гомонили люди. Доносились отрывистые, неразборчивые команды. От костра пахло перегревшейся щепой и масляной кашей.

— Уже весь дивизион тут. Грузиться начинаем. Ты куда, умываться? Тю, дура! Жри, пока не позвали. Умоешься потом.

Двое суток мчался эшелон через поля и перелески, двое суток в вагоне огневиков то рыдала, то смеялась гармонь. Когда Костя уставал, кто-нибудь начинал песню, и нес ее эшелон, растягивая на многие километры, и не один косяк девушек-ремонтниц надолго застывал у насыпи, глуша в сердце вспыхнувшую заново боль далеких разлук…

Иногда бесились, отбивая такого трепака, что казалось, проломится пол под коваными каблуками. Только Чуркин в шинели внакидку сидел у раздвинутой двери теплушки и, насупив брови, молча глядел на проплывающую мимо землю. И не верилось, что это он в часы погрузки радовался как мальчишка — светлый, сияющий весь: «Ну что, ребятешь? Хватит, посидели за пазухой у Расеи-матушки, пора и честь знать. На фронт. Теперь уж определенно на фронт!» Суржиков удивлялся: «Гляньте, братцы, чуть не пляшет. Одни болячки позаживали, по другим заскучал, дед?» — «Чуток не так, атаман. Не все зажило. Есть у меня на душе болячка, ни днем ни ночью спасу не дает. Она-то меня туда и кличет…»

Дурачилась, танцевала, пела «ребятешь», а Чуркин все глядел с грустью на дома в городах, снизу доверху обляпанные черно-бурой краской, на окна в тех домах, заклеенные крест-накрест газетной бумагой, на неухоженные дворы деревень с полураскрытыми, облезлыми хатами и одетой во что попало детворой. Кто-либо нет-нет да и подсаживался к нему:

— Захворал, что ли, Осипович?

— Есть немного. Да только хворь — ерунда. Ты погляди, сколь велика земля наша, и по всей по ней — горе…

— Да-а, запустело все… Деревни, села кругом, а вроде без людей. Обшарпано, неприбрано, заборы сикось-накось, а то и валяются.

— Чего ж удивительного? Дом хозяином держится, а без хозяина все, что и есть, небом покрыто, полем огорожено…

На третьи сутки, в ночь, эшелон тихо подошел к окраине какого-то города. Началась разгрузка.

К концу ее небо вдруг взревело моторами бомбардировщиков, раскроили его на куски желтые лучи прожекторов, с земли ударили орудия. «Г-гах!» — рявкал залпами средний калибр. «Кха-кха-кха», — кашляли малокалиберные пушчонки. Выли сирены. Вспыхивали пониже прожекторных лучей светящие авиабомбы, и на город, вжавшийся в землю, на станцию, высвеченную, как гривенник на ладони, на пути, забитые до отказа составами, свистя и воя, низвергались фугаски.

Справа рухнула водокачка, что-то ослепительно вспыхнуло в другой стороне; по путям и между вагонами метались люди: одни отцепляли загоревшиеся вагоны, другие уносили куда-то за пустырь раненых; офицеры с повязками на рукавах кричали что-то машинистам, размахивая руками, их, видимо, понимали — составы один за другим уносились в ночь.

Огневики выкатывали на платформу последнее орудие. Сергей всем корпусом налегал на колесо, стремясь пригнуться пониже: было такое чувство, будто он — та единственная мишень, которую неминуемо найдут осколки. «Неужели одному мне так? Стоишь, как голый…»