Николай Круговых - Дорога в мужество

Осень пришла как-то сразу на холодных ветрах и туманах. Сорвала с тернов в балках, развеяла по степи багряными лоскутами последнюю листву, сбила в овраги колючие отары перекати-поля, загнала в норы всякую тварь до весны, валила землю дождями.

Развезло, расквасило дороги — ни проехать ни пройти.

…Почти два часа (а пути-то всего двадцать километров с небольшим) ползла батарея к безвестному степному полустанку. Отсюда на запад — в эшелоне. Но, оказалось, порожняк под погрузку подойдет не раньше утра. Здесь, на полустанке, — ни кола ни двора, кроме будочки путевого обходчика да сараюшки без окон, без дверей. Личному составу приказали вернуться на ночевку обратно.

Бондаревич подозвал Суржикова и Кравцова.

— Остаетесь охранять технику. Суржиков старший. Вон в той хибарке можно разложить костер. У костра и спать будете по очереди. На ужин не рассчитывайте, завтрак привезем.

Батарея уехала.

— Это мне не светит, — поеживаясь в насквозь промокшей шинели, решительно сказал Суржиков. — Я не намерен кишку в узелок завязывать. Слушай, махнем на будку к стрелочнице? Сарай видишь? Возле него навоз свежий — значит, коровенка водится. Если даже и не рекордистка, по кружке молока для двух будущих героев — плюнуть разок. Куры вон червячков клюют, выходит, и по яйцу перепадет, если хозяйка с душой.

— Я, учти, побираться не буду.

— Нужен ты мне. Айда!

Хозяйка будки, дородная молодица, секла у крыльца в грязном корыте картошку, пересыпанную отрубями. Заметив их, входящих во двор, отвернулась.

— Послушай, красавица! — бойко окликнул ее Суржиков.

— Чего надо, любезный? — с нарочитой ласковостью спросила молодица, разгибаясь и зорко вглядываясь в поперхнувшегося Суржикова единственным главой. Второй во всю роговицу был затянут бельмом.

— Дело, понимаешь, деликатное. Все уехали, а у нас ни еды, ни воды. Ну вот, значит, и это самое…

Будочница сполоснула руки в луже, пошла в сени. «Видал? — шепнул Суржиков Сергею, подмигивая и выставляя палец. — Хоть и кривая, а — на большой! Понятливая! Страхолюдные, они все такие, сердечные…»

Хозяйка вынесла из сенец два яблока антоновки и большую медную, позеленевшую от старости кружку:

— Воды еще наберу.

— Вода, конечно, не молочко, — сконфуженно покашляв, заметил Суржиков и демонстративно покосился на балку в сенцах, с которой свешивалась доенка, повязанная марлей, — да ведь гостей по нынешним временам — как ни крути — всех не угостишь… Верно?

Тонкий намек не возымел на хозяйку никакого действия. Молча отошла к корыту и занялась своим делом.

— А ты девка серьезная, — констатировал Суржиков, передавая кружку Сергею, — мечтали пригреться возле тебя по полночи каждый, но ведь не разрешишь…

— Не разрешу.

— Нам хоть на лавке, хоть прямо на полу. Верно, Серега? Мы люди не гордые…

— Уходи, краснобай. Тоже мне поночевщик… Семен мой прихромает, он тебе живо почешет за ухом.

— Ну, а хворосту на костер можно взять?

— Вон щиты у дороги. Все тащат.

Пока Сергей разжигал костер в хибарке, Суржиков кое-как заделал досками окна, не так стало сквозить, захлестывать дождем. Присел к костру. От шинели и ботинок его сразу повалил пар.

— А эта… раскошелилась, чтоб ей… И накормила, и напоила — от брюха…

— Может, в самом деле нечем.

— По роже видать.

Прогромыхал поезд, оставив после себя тучу черного, медленно тающего дыма. От будки донеслось: «Ванька, отвязывай телка, веди домой!» — И тут же частое, настойчивое: — «Цып-цып-цып!» Мимо хибары пробежало штук пять курочек весеннего выводка. У проема двери остановился петушок, вытаращил на Суржикова красную бусинку глаза. Угрюмый Суржиков неожиданно вскинул бровь, порылся в кармане, осторожно метнул на скользкий земляной пол горсть мокрых хлебных крошек. «Ступай поближе… Вот так, та-ак, топай лапками, топай, дурачок!..» Изловчившись, схватил пискнувшего петушка и, спрятав его под полу шинели, шагнул к порогу.

— Стой! — Сергей встал на его пути, упрямо нагнув голову и глядя исподлобья. — Ты куда?

— Тундра… Глиной обмажу и — в костер. Будет жаркое по-солдатски.

— Брось, — глухо сказал Сергей. — Добром прошу, Костя.

Суржиков, смерив его удивленным взглядом с ног до головы, вызывающе дернул плечом:

— А то что будет?

— Не знаю. Только ты лучше брось.

Сергея бил озноб. Может, это от страха? Суржиков сильный, ловкий. Ну и пусть… Не удастся словами убедить, он, Сергей, будет драться.

— Пусти, не балуй, — уже сердито сказал Суржиков, пытаясь отстранить Сергея.

— Кинь куренка. Ведь колом в горле станет… Слышишь? Надо же иметь совесть…

— Х-ха, совесть… Брюхо бессовестное, оно жрать просит!

Задыхаясь от гнева, Сергей поднял руку, наступая на Суржикова:

— Ворюга! Подлец! Мародер проклятый! А еще в товарищи лезешь… Не товарищ ты мне, не друг. Понял?!

Суржиков растерянно уронил руки. Петушок, выскользнув из-под шинели, засеменил прочь, пригнув голову к земле.

— Тю, чумной… Совсем сдурел, чокнулся, ей-право…

Сергей отошел к порогу. Прислонившись к дверной раме, мрачно глядел вдаль, в синие сумерки. Суржиков, усевшись прямо на полу, помешивал дрова в костре. Покосившись на Кравцова, хмыкнул, передернул плечами и сердито плюнул в огонь.

— А ты ведь никак драться ко мне лез, а? Чудило! Да я ж тебя истолок бы, как повар картошку. Я бы тебе таких синяков навешал…

— Эх, Костя, в них ли дело…

— Ладно, замнем для ясности. Ступай на пост.

Как ни холодна была продуваемая сквозняком хибара, в ней все-таки теплился огонь. А снаружи сеялся, как мука сквозь частое сито, назойливый обложной дождь. Сергей отвернул пилотку, нахлобучил на уши, решительно шагнул к двери. И остановился враз:

— Стой, кто идет!

— Свои. Меня Семеном зовут. Я вам, ребята, кой-чего перекусить принес. — В хибару вошел однорукий худощавый мужчина, поставил на пол миску с картофельными лепешками. — Баба, понимаете, только сейчас сказала, что приходили. «Угостила? — спрашиваю. — Да чего ж ты, такую мать? Люди танки на личные деньги строят, а ты несчастную картофелину бойцам пожалела…» Одним словом, дал ей в кости, дуре этакой. Мне ж и самому вот, — Семен тряхнул пустым рукавом, подколотым к поле застиранной гимнастерки, — военврач товарищ Петренко оттяпал в Воронеже. А насчет поспать — тоже можно. Племяш с нами валетом ляжет, топчан уступим.

— Ладно, — сдержанно сказал Суржиков. — Ты не волнуйся о нас, дядя…

— Да какой я тебе дядя?

— Ну, значит, братишка. Перегорюем и тут как-нибудь. Иди спи, умаялся небось.