Николай Круговых - Дорога в мужество

— Пошел ты…

— Не печенку им, а в печенку! Стервоскописты…

— Глаза им почистить! Кость, у тебя кулачище!

Пришел комбат, построил батарею. Досталось всем, кроме огневиков. Оказалось, и разведчики ушами прохлопали, и прибористки не сберегли драгоценных секунд, и связисты переврали целеуказания, поступавшие с КП дивизиона. Ну, а дальномерщики…

— Дежурный! Отведите этих голубчиков на кухню. По два наряда им, за беспечность.

Все глазеют. Ухмыляются. А тут хоть сквозь землю провались.

— Дважды два — четыре, — сказал Володя, стараясь попасть в ногу с Сергеем. — Командирше, определенно, тоже два влепит. Шесть на троих. За один заход не много ли?

— Комбату видней. Наверное, в самый раз…

На кухне, под навесом, повариха Варвара и Чуркин, сидя друг против друга, чистили картошку. Володю подсадили к ним, Сергею сержант протянул тупой и тяжелый топор, кивнул на кучу толстенных чурбаков:

— Наращивай мускулатуру.

— Спасибочко.

Украдкой взглянул на Чуркина. Не хотелось бы, чтоб сегодня он был рядом. Вспомнил, как тот говорил однажды, что молился бы над каждым снарядом, лишь бы они попадали в цель, — стало нестерпимо стыдно. «Теперь и за человека небось не считает…»

Чуркин отрешенно занимался своим делом. Острие его ножа проворно и точно скользило по самому краешку клубня. Варвара то и дело стреляла в Чуркина улыбчивыми глазами.

— Ёсипович, — пропела, перехватив его взгляд, — Ёсипович, да ты ведь картошку лучше бабы чистишь! Видать, и дома приходилось?

— Бывало.

— Оно понятно, когда лад да склад… — Варвара вздохнула и строго поджала губы. — А как же беда-то у тебя приключилась?

Чуркин еще больше ссутулился, долго молчал, немилосердно дымя самокруткой.

— Поехала жена с детишками в Киев родных навестить, а через неделю… началось. Меня, ясно, — на другой же день призвали, прямо от комбайна. Я к военкому, так, мол, и так: ни слуху ни духу. Отсрочьте на пару дён, хоть узнаю, живы ли… И скажи, как чуяла душа. Нашел на месте дома ямы да камни… И остался я: в одной руке пусто, в другой ничего…

— А может, уцелели? Найти не удалось?

— Да нет. И без меня добрые люди искали. Все подтвердилось… — Чуркин вытер руки об обмотки, осторожно, за уголок, достал из нагрудного кармана карточку. — Детишки… Иными словами — что от них осталось. Старшей десять было, младшему — шесть.

Варвара долго глядела на снимок, и глаза ее наполнялись слезами. Поднялась, пошла на кухню, проводя по щекам полою халата. Вскоре вернулась:

— Глянь на мою. Бедовая девчушка, правда? Тоже шесть годков было. — Варвара всхлипнула. — Я на Урале, в эвакуации, жила. На заводе работала, а ее оставляла на квартире. Одну оставляла, доглядеть было некому, там все работали… Боже мой! Часто бывало, по суткам не вырвешься. — Варвара осеклась, хватила ртом воздух и с трудом заговорила снова: — А в тот раз она вся в жару была. Такую ее и оставила. Ни молочка, ни лекарства — ничего. Положила под подушку две картошины. Прибежала назад — лежит моя сухотушка и уже не дышит, сгорела, а глазенки открыты, и ротик открыт, ну прямо вот-вот скажет: «Мамочка, чего ж ты не успела? Я ж тебя так ждала…» Ах-х! — захлебнулась Варвара, пошатнулась, поползла со скамьи. Чуркин подхватил ее: «Володя, водички, живо!» Лицо его пошло пятнами и окаменело, только губы остались на нем живыми, силясь разомкнуться.

— Не надо так, Варя… не надо!.. Может, тем и жив человек, что завсегда он сильнее беды… Ну успокойся, успокойся… Затвори в сердце горе, на замки позамыкай, и никому не показывай — ни людям, ни себе. Так-то оно лучше будет…

— Жизни ведь нету, Ёсипович… Одна тоска горючая.

— Будет жизня, будет! Вот кончится это проклятье, эта война — и все образуется… Ты вот глянь на себя, такая дебелая да красивая… Жить ведь только! Найдется и для тебя опора-утеха. Будет, Варенька, жизня, будет! Попей водички. Ну вот и хорошо. Вот уже и лучше. Пойди-ка приляг…

Сергей обливался потом, кровь звенела в висках. Каждый удар, как жгутом, стягивал ноющей болью ключицы, а он все махал и махал топором, будто не дрова колол, а стремился обрубить тягостную и болючую мысль: «Каким же сильным должен быть человек, чтоб переболеть, пережить вот такое горе?»

Не сразу заметил дежурного.

— Хватит на сегодня. Свободны.

— Есть.

Солнце садилось. Воздух был чист и прохладен. И звонок по-вечернему. Где-то скликались гуртующиеся на ночь перепела, прямо на позиции, под ногами, стрекотали цикады.

В дальномерном окопе было полно начальства: Мещеряков, Тюрин, командиры первого и второго орудий, грустная Марь-Иванна и даже Танечка-санинструктор. Сергей, застегивая гимнастерку на мокрой груди, попытался проскользнуть в землянку незамеченным вслед за Володей — Мещеряков все-таки заметил, остановил, спросил у Танечки:

— Что у него с глазами, эскулап?

— Я вам докладывала, — спокойно, с достоинством ответила Танечка. — Острый конъюнктивит на почве физического раздражения.

— И это — серьезно?

— Если не последует улучшения в течение ближайших двух-трех дней, — категорично сказала Танечка, — буду вынуждена госпитализировать. А пока минимум на две недели ему надо запретить заглядывать в эти свои… как их?.. монокуляры, окуляры…

— Понятно. — Мещеряков не спеша размял папиросу, закурил. — Иванушкина, втроем справитесь?

— Вчетвером не справились… — грустно ответила Марь-Иванна.

— Справитесь, — убежденно и сухо сказал Мещеряков. — А вы, Кравцов, — на орудие.

— На какое?

— В свой, в четвертый расчет. Собирайтесь.

Уже на центре огневой подумал, что вроде бы даже и не рад теперь переводу. Опять получается как-то так: на тебе, боже, что мне негоже. Хоть сквозь землю провались… А может, все-таки бежать? Ведь не куда-нибудь — на фронт!..

— Эй, эй, ты чого прикладом землю пашешь? Цэ ж тебе не палка, а карабин, оружие! — В десяти шагах Мазуренко, а Сергей и не заметил. — Куды маршируешь со всем барахлом?

— На орудие.

— Тю, грэць бы тебя взял! Як сваха переезжая — то туды, то сюды.

На пороге землянки невольно задержался: свет двух «катюш» ярко ударил в глаза. Все, даже Бондаревич, глядели на него удивленно.

— Товарищ сержант, прибыл…

Дальше не стал докладывать, потому что Бондаревич понимающе кивнул. Суржиков, толкнув одновременно и Лешку, и Асланбекова, воскликнул: «Вот так фокус!», а Чуркин уже помогал снять с плеча вещмешок. Только Женя, радостно округляя глаза, решила удостовериться: «Опять к нам, Сережа?» — и улыбнулась так хорошо, что скованности его сразу и след простыл.

— Ставь карабин в пирамиду, — сказал Чуркин, поднялся на нары, повесил сперва вещмешок, потом шинель на свободный, уже чуть заржавевший гвоздь. — Занимай старое место, у Жениной стеночки, а то туда — кха, кха! — Костька, прах его возьми, шары метит.